Олег Будницкий - Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции

Мне нетрудно себе представить, как Вам не только неприятна, но, вероятно, и мучительна вся эта история — и лично, и общественно. Вопреки Вам, я не рискую осуждать Якова Борисовича, ЕСЛИ ВСЕ, что он утверждал, ОН ИМЕЛ ОСНОВАНИЯ СЧИТАТЬ ПРАВИЛЬНЫМ. Я почел бы своим моральным долгом сделать то же, если бы я узнал нечто подобное даже о ближнем своем, — это элементарнейший долг перед замученными теми, с которыми так или иначе общались Макеевы. Но ЕСЛИ все это было — или казалось — правдой!.. Якова Борисовича Вы знаете несравненно лучше меня. Он человек горячий и страстный, но, судя по его статьям, он мне казался точным и методичным. Сейчас приходится проверить его подход к общественным делам — руководствуется ли он только страстью («беззаветной любовью и безотчетной верой в единого и непогрешимого Павла Николаевича [877]», ненавистью к врагам еврейского народа и т. п.) или он опирается на факты. — Слово за ним в первую очередь. Не откажите, пожалуйста, осведомить меня о его реакции на письмо Б[ерберовой] (я копии обещанной от нее не получил, — и вообще «свят» во всем этом деле).

Повторяю: очень Вам сочувствую и понимаю, как Вам неприятно. Но такова судьба не только редактора, как я многократно Вам доказывал, но и общественного деятеля, всячески желающего им не быть!

С большинством Ваших замечаний относительно письма Б[ерберовой] я согласен. Но это, мне кажется, все-таки не меняет существа дела.

Написах, еже писах, — «не жалея места», как Вы просили.

—

Хотя подтверждения не получил, но все же надеюсь, что обе мои рецензии, вновь написанные, получены Бергером своевременно.

Вы советуете мне «не отказываться от места». Но я и не предполагал отказываться. Буду мыкаться здесь, пока будут держать или вообще не закроют «заведения», — что может случиться, на мой взгляд, очень скоро. Увы, и на этот случай не вижу для себя не то что службы, но даже работы.

Лучшие приветы Т[атьяне] М[арков]не [878]и Вам от нас обоих.

А как с визой во Францию? Может быть, Вы уже отказались от былого плана, — в частности, чтобы не встретиться с Ниной Николаевной?!.

26 ноября 1945

Дорогие Марк Вениаминович, Самсон Моисеевич.

Получил сегодня Ваши письма о Берберовой, большое спасибо; Вы оба потратили много времени на разбор и на ответ.

Я письма ее Полонскому не посылал и не пошлю, так как 1) узнав, что она в циркулярном письме касается не только его, но и его жены и сына, он мог бы сделать что-либо дикое, 2) в моем препроводительном письме к нему был бы неизбежно неприятный элемент: «ай толд йу со» [879]. Как Вы знаете, я не только был против помещения трех четвертей его разоблачений в «Н[овом] р[усском] слове», но и безуспешно просил А. Полякова и Цвибака этих трех четвертей не печатать. Как Вы, кажется, тоже знаете, я исходил главным образом из простого соображения: недостаточно, чтобы разоблачения были верны (если они и верны), — надо еще иметь возможность их доказать. Я и говорил Полякову и Цвибаку, что они могут печатать только то, что подтверждено цитатами из писаний разоблачаемых лиц. Я и теперь не знаю, разбогатела ли чета Макеевых и продавал ли он еврейские картины и продавал ли их немцам. Вы, дорогой Самсон Моисеевич, по-видимому, в этом убеждены, но Вы приводите только косвенные и не на 100 процентов убедительные доказательства. Доказать же это в государственном суде невозможно, а на суде чести — трудно. Поэтому, по-моему, они [одно слово нрзб.] о Б[ерберо]вой печатать не должны были: она ведь ничего в пору оккупации не напечатала. Достаточно было просто прекратить с ней отношения, что я и сделал. Я мог убедить их выпустить лишь очень немногое. Большую часть они напечатали. Напечатали, к большому моему сожалению, и о «фон Макеев», а это (если это и верно — в чем я сомневаюсь) тоже доказать нельзя: «где эта карточка»? Теперь и Вы, дорогой Марк Вениаминович, кажется, с этим согласны? Между тем Вы, в отличие от меня, тогда одобряли и приветствовали все его разоблачения. А ведь и тогда было ясно, что доказать все это почти немыслимо.

Итак я Полонскому письма Б[ерберо]вой не послал. Но А. А. Поляков, получивший копию ее письма, прочел его Цвибаку, который Якова Борисовича о нем подробно осведомил, причем зачем-то добавил, что я боюсь его «огорчить» присылкой этого письма. На это Яков Борисович ответил прилагаемой при сем (прошу вернуть) припиской к письму ко мне [880]и длинным письмом к Полякову и Цвибаку. Последнего письма я не читал, но Цвибак сегодня как раз сказал мне по телефону, что оно его вполне убедило и что для него «вопрос о Б[ерберо]вой теперь совершенно ясен». Надо однако, чтобы это было ясно не только ему, но и суду (лично я впрочем склонен думать, что она к суду НЕ обратится, — об адвокате только так пишется). Как Вы догадываетесь, в субъективной правдивости Якова Борисовича я ни на минуту не сомневался и не сомневаюсь. Б[ерберо]ва пишет, что им руковдила «жалузи»! Это очень забавно: почему «жалузи» сосредоточилась именно на ней?! Он очень честный и порядочный человек, но слишком темпераментный, увлекающийся и раздражительный. Вдобавок, он очень много пережил ужасов в эти годы (Б[ерберова] пытается тут сказать о нем, а заодно о Ляле (!) что-то весьма пренебрежительное, но я знаю, что он изготовлял фальшивые паспорта. Что делал в «Резистанс» Н. М[акеев] — мне неизвестно; об этом она скромно не сообщает). Но дело, повторяю, и не в субъективной правдивости его, и даже не в объективной верности его разоблачений, а в возможности их доказать.

Вы, Марк Вениаминович, находите письмо Б[ереберо]вой] «очень умно составленным»! Я прямо противоположного мнения (и очень удивлен: считал, что она поведет себя умнее. Не говорю уже о признаваемой Вами редкой глупости мотивировки ее ориентации и о противоречиях, — три месяца, год, два года, — не говорю и о ссылке на авторитет «друга Блока», — писавшего у Гестапули [881](так в Париже называют Деспотули [882]). Но, конечно, она уж должна была для самозащиты отрицать в с е: «отроду не была за „кооперацию“, все гнусная клевета!» Вместо этого она, как Вы оба совершенно правильно пишете, «созналась» (так это поняли и некоторые другие из читавших копию ее письма, с кем я говорила на днях при встрече у Марьи Самойловны [Цетлиной]), — созналась в том, что держалась немецкой ориентации (после чего шли ценные мысли о «шкурниках», «эписье» и «бифштексах»!!!). Ведь Александр Федорович [Керенский] здесь говорил, что она отроду за немцев не была. Я в мыслях не имею писать ему об этом, но что он мог бы сказать теперь?

Вы оба, как мне показалось, думаете, что я должен после получения этого письма что-то сделать. Я ничего делать не собираюсь. Ее грубая брань по поводу Полонских, разумеется, лишает меня возможности ей ответить. Если бы брани не было, я вежливо ответил бы ей (как уже ответил в аналогичном случае другому писателю), что я советую ей устроить в Париже суд чести и что до решения такого суда я ровно ничего сделать не могу, — «с совершенным почтением» такой-то. Мне именно и неприятно, что я ответить не могу. Вместо этого я написал Зайцеву. Не помню, известно ли Вам, что Зайцев мне весной этого года написал письмо с вялой защитой Б[ереберо]вой от того, что о ней говорят в Париже и пишут в письмах в Нью-Йорк. Я ему тогда же ответил, что исхожу не из писем о ней, а из ее собственных писем, которые она писала после падения Парижа. Из адресатов этих писем я назвал только скончавшегося Руднева; Бунина и Адамовича (о письмах к которым Б[ерберо]вой рассказывал здесь не Цвибак, а Яновский [883]) я не назвал. Добавил, что ни в чем другом я ее никогда не «обвинял». И действительно меня может интересовать только вопрос о ее идейной ориентации, — богатство, особняк, если это и правда, не очень важны для политического суждения. В том же, что она печаталась в русско-немецких изданиях, ее здесь никто не обвинял, не обвинял и Полонский и другие о ней писавшие (не мне): этого не было. Летом мне о ней же написал Рысс. Он прямо говорил, что она действительно в 1940 году надеялась, что «Гитлер освободит Россию» (заметьте кстати: она пишет, что дело было в том, что Гитлер был в союзе с Россией). Однако, добавлял Рысс, это продолжалось у нее недолго, и она в русско-немецких изданиях не печаталась. Я ему ответил то же самое, что и Зайцеву, и опять сослался не на слухи (как она пишет), а на те же ее письма. И Зайцев, и Рысс показали ей мои ответы. Может быть, впрочем, не показали, а только прочли, потому что она в своем письме их совершенно искажает и приписывает мне то, чего я никогда не говорил и не мог сказать. Это тоже мне крайне неприятно: ее письмо получили шесть человек, и каждый, вероятно, поделился с другими, — не могу же я каждому объяснять, что не говорил приписываемого ею мне, и что ни малейшего противоречия в моих письмах Зайцеву и Рыссу не было, и что я ни слова о Цвибаке не писал! Поскольку дело идет лично обо мне, «оклеветанная» сторона я, а не она. Однако это все было давно (т. е. мои ответные письма Зайцеву и Рыссу; никому другому я о ней не писал). Теперь по получении ее письма я снова написал Борису Константиновичу [Зайцеву]. Сказал ему, что ей ответить не могу из‐за грубой брани по адресу Полонского. Привел цитату о «кооперации» (отмеченную мною на ее письме красным карандашом) и снова добавил, что я ни в чем другом ее не «обвинял», а с меня и этого совершенно достаточно: нам с ней разговаривать больше не о чем. Я уже получил от Зайцева ответ. Он признает, что я прав, — что ее «мотивировка ориентации» крайне неудачна, но пишет, что по существу она никогда делам нацистов не сочувствовала и что она хороший человек. Конечно, он прочел ей мое письмо. Больше я ничего делать не собираюсь. Бог с ней. Если будет суд или суд чести, — увидим, что он скажет. Зачем же мне писать Альперину [884]или кому бы то ни было? Что бы он не ответил, мое отношение к Б[ерберо]вой измениться не может, так как оно основано исключительно на ее письмах к Бунину, Адамовичу и Рудневу, теперь расшифрованных ею самою в письме ко мне. Ни в какой «кампании» против нее я не участвовал и участвовать не буду (да и никому не стоит вести против нее «кампанию»). А в «Новый журнал» мы ее не звали, и Михаил Михайлович [Карпович] наверное и впредь не позовет [885], хотя бы уже потому, что ушли бы многие сотрудники, если не все (Вы первые?). Личные отношения, прежде до войны, очень добрые, у нас с ней кончены. Не говорю навсегда, так как «навсегда ничего не бывает»: вероятно, со временем будет амнистия всем, всем, всем, — ведь и самые худшие не Геринги и не Штрайхеры [886], а уж стольких людей и мы с Вами амнистировали за 30 лет. Не говорите «парле пур ву» [887]: верно и Вы тоже. Но это все дело будущего.