Олег Будницкий - Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции

Вы, М[арк] В[ениаминович], думаете, что мне еще меньше захочется ехать в Париж из‐за Берберовой. Это преувеличение. Я в Париже хочу увидеть человек пять, согласен увидеть человек двадцать пять, а за этими тридцатью следуют тысячи или по крайней мере сотни людей, с которыми я надеюсь не встречаться. Гораздо больше способствует малой охоте ехать туда образовавшееся там правительство. Нам пишут, что ГПУ все еще делает в Париже все, что хочет.

Баронесса Менаше — наша давняя знакомая. Она была в особенной дружбе именно с моим покойным братом. Знала также Марголиных. Берберова, насколько мне известно, даже не была с ней знакома. Вероятно, эта богатая и милая дама спросила Олю Марголину, каков адрес больницы брата, а Оля спросила Берберову, как можно послать деньги. Только к этому могла сводиться ее «протекция» в данном случае.

Еще раз очень Вас обоих благодарю.

Обе Ваши рецензии, М[арк] В[ениаминович], поспели вовремя и вошли в 11-ую книгу [888]. Она уже печатается. Должна была печататься давно, но из‐за кончины Мих. Осиповича [Цетлина] надо было отложить: мы могли еще вставить короткий некролог. Корректуру всей публицистики, после авторской правки, прочел Михаил Михайлович [Карпович]. В Вашей статье он обнаружил одну пропущенную строчку, которую и вставил.

Визы мы еще не имеем. Но Сюртэ Женераль [889]уже дала благоприятный отзыв и мы надеемся скоро визу получить, после чего надо хлопотать о риэнтри [890]. Если не дадут, я не поеду. Мне в нынешней Франции с той ее атмосферой, которую Вы, дорогой С[амсон] М[оисеевич], правильно называете жеманфишистским амикошонством [891], делать решительно нечего.

Мы шлем Вам и супругам самый сердечный привет.

Ваш М. Ландау.

Все это письмо конфиденциально.

Буду Вам очень благодарен, если Вы уточните то, что Вам написала Кускова: чемМак[лаков?] произвел на нее отталкивающее впечатление?

19 января 1947

Дорогой Марк Вениаминович.

Получил Ваше письмо, нахожусь, как видите, в Ницце. Мы оба очень сожалеем, что М[ария] Абр[амовна] все чувствует себя не очень хорошо. Не думаете ли Вы, что ей теперь, когда есть возможность, следовало бы уехать хоть на месяц в санаторию? При ее болезни отдых и воздух делают чудеса.

По-видимому, Вас потрясло мое «лобызанье» с Одинцом [892]?!! В чем дело? Вы и прежде знали, что я в меру возможногоотделяю политическое от личного. Вы от меня слышали, как весело (единственный раз на моей памяти) хохотал покойный Павел Николаевич [Милюков], когда я его спросил по поручению А., — «подаст ли он ему руку»: «М. А., кому я только не подавал и не подаю руки!» Разумеется, П. Н. был совершенно прав (повторяю, «в пределах возможного»). Подаванье руки ровно ни к чему не обязывает и ничего не означает. Так думаю ведь не только я. Разве Николаевский [893]не подавал руки Бухарину [894]или ген[ералу] Герасимову [895], за которыми все же значились не такие дела , как за Одинцом? А в с е французские политические деятели? А недавний завтрак Блюма [896](министры обязаны вести переговоры и т. д., но завтрак обязанностью считаться не может). Я Одинца знаю 30 лет, состоял с ним чуть не все это время в комитетах нашей партии, — и «не подать ему руки» уже никак не мог бы. Добавлю, что он не «продался»: лечащий его д-р Карасик говорил мне, что Одинец живет впроголодь: он в «С[оветском] Патр[иоте]» [897]получает шесть тысяч франков в месяц. И он тяжело больной человек. Не совсем понимаю, почемуВы его противопоставляете Берберовой. Если Вы хотели сказать, что с него, как с образованного политика, требуется больше, я с Вами согласен. Но, быть может, и Вы считаете, что люди, сочувствовавшие немцам, лучше большевизанов (кажется, такова последняя мода?); тогда это для меня неожиданно и тогда должен бы удивляться я: прежде мы смотрели на дело не так. Впрочем, должен Вам сказать, что месяца два тому назад я в холле гостиницы случайно встретился с Берберовой. Онаподошла ко мне: «Марк Александрович, здравствуйте», — хотя я не ответил на два ее письма: не мог ответить из‐за брани по адресу членов моей семьи. Я «корректно» поговорил с ней с минуту и считаю, что так и должен был поступить. Совершенно другое дело — какие-либо общественные выступления, хотя бы самые невинные. Недавно в Париже был завтрак с речами с честь Бунина, по случаю выхода «Темных аллей». Несмотря на свою тесную дружбу с Иваном Алексеевичем, я на завтрак не пошел, потому что там были все, все, все — в трогательном единении. Не пойду по той же причине на вечер Зеелер-Зайцевского [898]союза в память Блока: там будут тоже говорить все, все, все. Это не совсем «общественное выступление», но я предпочитаю держаться в стороне. В частных же домах я встречал и б[ывших] сотрудников «Парижского Вестника» [899], и нынешних сотрудников обеих газет [900](одна лучше другой), — и не только здоровался, но и холодно корректно разговаривал — не о политике. Должен еще добавить следующее. Вы подумываете о поездке в Париж. Если Вы едете с намерением «не подавать руки», то имейте в виду заранее, что в русской колонии ( говорю преимущественно о пишущих людях и примыкающих к ним ) Вы сможете «подавать руку» человекам двадцати. Так много здесь людей, сочувствовавших прежде немцам, и так много сочувствующих теперь большевикам. Иногда это одни и те же люди.

Может быть, я немного сгущаю краски: не двадцати, а ста, — я не считал. Но моральная атмосфера русской колонии в Париже тяжела. Думаю, что над прошлым скоро поставят крест, так как другого выхода и нет. Так сделали и французы. Что до настоящего, то от него можно жить в стороне. Так, напр., Аминадо вообще никого не видит. Когда Надежда Михайловна [901]ему говорит: «Ты знаешь, я сегодня встретила»… он прерывает ее, не дослушав: «Ты никого не встретила!» Это уже крайность. Однако заниматься здесь общественной работой мне было бы крайне тяжело.

[…]

13 ноября 1965

Princeton University, Princeton, New Jersey

Slavic Languages and Literatures

Дорогой Марк Веньяминович,

Два месяца тому назад Вы учинили мне допрос (не как «жандарм», а как судебный следователь), и я с готовностью отвечала Вам на Ваши вопросы. Теперь Вы говорите, что забыли один из моих ответов (что доказывает мне, что у Вас нет «дела Берберовой»). Я вчера тоже забыла, в чем было дело четверть века тому назад — но смутно помнила, что было какое-то «дело». Сегодня, выспавшись, поискала в письмах Бунина ко мне и нашла документы, кот[орые] Вам будут интересны.

Сразу после войны мадам Прегель (кажется, она приходится сестрой тому Прегелю [902], которого допрашивала несколько раз Комиссия анти-американск[их] [903]действий и который был другом Зензинова) приехала в Париж и объявила, что Бунин ей сказал, что я звала его в 1940 году приехать в Париж и издаваться у немцев. Я была в переписке с Буниным, кот[орый] жил в Грассе, и сейчас же запросила его об этом. Он ответил мне письмом от 2 февраля 1945 г., которое начинается: «Нина Николаевна, за все те годы, что я сижу здесь, с начала июня 1940 года, я никогдаи никомуне сказал о Вас ни единого плохого слова…» В этом письме он пишет, что обижен на меня и не может понять, как я могла заподозрить его в такой низости? Я, видимо (копии нет), объяснила ему, почему я заподозрила его, и он ответил более «мирным» письмом от 17 февраля 1945 г., кот[орое] начинается тоже холодно, но все-таки кончается мягче: «Все-таки не понимаю, Нина Николаевна, даже и теперь, получивши Ваше письмо от 7 февраля, не понимаю, как Вы могли подумать, что я мог…» и т. д. Не посылаю Вам фотокопий потому, что не вижу в Вас «жандарма», а только следователя.