Александр Полещук - Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи

Болгар сфотографировали втроём. Фогт заверил, что это делается в их же интересах. На самом деле фотография потребовалась для плаката, который расклеили на рекламных тумбах и напечатали в газетах. Граждан призвали за вознаграждение давать сведения полиции об изображённых на фото лицах, «связанных с поджигателем рейхстага».

Пока полицейский фотограф настраивал аппарат, Димитров успел переброситься с товарищами несколькими фразами. «Говорите, кто мы на самом деле и что занимались здесь вопросами партии, — повторил он дважды. — Это будет самая лучшая защита».

Советника Фогта Димитров раскусил с первой встречи. Маленький суетливый человечек с розовыми щёчками всеми силами старался внушить арестованному трепет. Но громкий голос и демонический взгляд никак не вязались с его внешностью. Димитров снова не подписал протокол в знак протеста против предъявленного ему обвинения. А в ответ на предложение следователя поставить свое имя на пустом листе бумаги откровенно расхохотался.

Неожиданно принесли очки, чернила и ручку, и он написал письмо сестрёнке Елене в Москву, рассчитывая, что тем самым в ИККИ станет известно о предъявленных ему и товарищам обвинениях. То же сообщил Анри Барбюсу в Париж, попросив оповестить о случившемся Ромена Роллана. Третье письмо отправил Магдалине в Самоков. В нём пожелал «нашей старенькой маме мужественно пережить этот новый удар» и попросил сестру немного помочь ему деньгами.

В тот же день в камеру явились тюремные чиновники. Один зачитал распоряжение господина советника имперского суда Фогта о наложении на подследственного Димитрова ручных кандалов, двое других выполнили эту процедуру. То же самое проделали с Поповым и Таневым.

Через несколько дней опять новость: Фогт ответил на требовательные письма заключённого № 8085 о возвращении принадлежащего ему имущества.

На сочинение ответного письма и его перебеливание ушло больше часа. Наручники мешали писать, кисти рук немели, приходилось энергично встряхивать ими, отчего сталь натирала кожу. Тем не менее в письме явственно звучит ирония:

«Я оказался в странномположении.

Вы разрешили мне покупать дополнительно продукты питания, но у меня нет ни пфеннига!

Мне разрешено покупать газету, но у меня нет для этого денег!

У меня есть трубка, но нет табака!

Я должен связаться с адвокатом, но у меня нет возможности заплатить этому адвокату обычный аванс.

Прежде чем я получу деньги от своих родственников и друзей, пройдёт известное время, по меньшей мере месяц!

Прошу Вас дать мне совет, что мне делать?

Вы сами обещали предоставить в моё распоряжение сумму в 30 марок из конфискованных денег» {130} .

Ни ответа, ни совета Димитров не дождался.

Выручила квартирная хозяйка. В тюремном дневнике имеется запись за 29 марта: «Конверт и 5 марок от Мансф.» [52]В ответном письме Димитров сообщил доброй фрау Софи Мансфельд, что понесённые затраты ей компенсирует адвокат д-р Роткугель, представляющий его интересы. На первые полученные деньги в тюремной лавке было приобретено самое необходимое: тетрадь, бумага, карандаш, иголка, нитки и две сигары.

Но самым преданным другом и постоянным корреспондентом стала с первых дней заключения Анни Крюгер — разведённая дама, с которой Димитров состоял (по всей видимости, значительное время) в интимной связи. Она подбадривала его частыми трогательными посланиями, писали также две её дочери, и он исправно отвечал на все письма. Страницы дневника буквально пестрят заметками такого рода: «Письмо от Анни», «Написал Анни» и т. п. Если от неё не приходила весточка в течение недели, Димитров начинал беспокоиться: «Нет письма от Анни! — Тревожно!»

Разумеется, он опасался, что переписка с иностранным коммунистом, подозреваемым в государственном преступлении, может нанести ей двойной ущерб — как женщине и как законопослушной гражданке Германии. Даже попросил своего адвоката объяснить Анни в подходящей форме, почему он не мог раскрыть ей свое подлинное имя и характер занятий: «Я имел по отношению к ней самые добрые намеренияи только из-за своего особого положения вынужден был так поступить».

Поскольку конфискованные у Димитрова при аресте деньги ему долго не возвращали, Анни помогала ему посылками, весьма разнообразными и практичными: сахар, колбаса, масло, апельсины, печенье, сигареты, спички, письменные принадлежности, почтовые марки. То был единственный источник, дававший возможность разнообразить суровое тюремное меню и обеспечить элементарные бытовые потребности. Ведь даже отправленный сестрой Магдалиной сыр ему не разрешили получить, поскольку оказалось, что заключенным запрещены продуктовые посылки из-за границы.

Но однажды следователь показал Димитрову следующее газетное объявление: «О своей помолвке сообщают Анни Крюгер, урождённая Ратцман, и д-р Шаафсма-Шмидт, Берлин, Потсдам». Это было ошеломляющее известие, поскольку ни о чём подобном Димитров не помышлял. Всё разъяснилось в покаянном письме Анни: она сама сделала объявление без уведомления «жениха». Возможно, думала облегчить тем самым положение обвиняемого. «О, бедная глупая Анни!» — записывает Димитров в дневнике 15 августа. После этого инцидента переписка между ними стала эпизодической и более формальной, а посылки перестали приходить.

Связь с родными Димитров установил через Магдалину. Согласно тюремным правилам, ему надлежало писать ей по-немецки, ответные письма также поступали в камеру в виде переведов на немецкий язык. Маленькая приписка, сделанная Магдалиной в первой весточке под диктовку матери, растрогала до слёз:

«Дорогой мой сын!

Я получила твоё письмо, и мне очень тяжело, что тебе приходится так страдать. Но я молю Бога, в которого так верю, что он тебя освободит. Он должен дать тебе здоровье и терпение. Я буду очень стараться перенести всё это, так как уверена, что мы снова увидимся.

Что делать, мой сын, если твоя жизнь подобна жизни нашего апостола Павла. Да благословит тебя Бог, мой сын» {131} .

Сравнение с апостолом Павлом, великим миссионером, без устали проповедовавшим учение Христа и обратившим в новую веру сотни человек, Георгий счёл подходящим. В ответном письме он по-своему интерпретировал этот образ: «Ты права: моя судьба в некотором отношении напоминает судьбу апостола Павла. Но он из Савла превратился в Павла. А я с самого начала был и остаюсь лишь „пролетарским Павлом“. Наверное, ещё в одном будет разница: конец моей жизни не будет таким трагичным, как у Павла.

Мне очень тяжело, что до сих пор нет вестей от Лены из Москвы [53], и я, к сожалению, не могу знать опредёленно, что стало с Любой… Последним известием, полученным накануне моего ареста, было то, что я должен был подготовиться к её скорой кончине. Вероятнее всего, это уже произошло. Во всяком случае, я потерял мою незаменимую подругу жизни фактически в такой момент, когда она мне особенно нужна!..» {132}