Александр Полещук - Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи

Итак, с первых заседаний обнаружилось коренное различие тактики Димитрова, который рассматривал поджог рейхстага не только в качестве уголовного преступления, но также и как политическую провокацию, и тактики других обвиняемых, избравших путь личной самозащиты. Это различие не осталось незамеченным немецкими газетами. «Лейпцигер нойесте нахрихтен» вынуждена была признать: «Димитров — несомненно, коммунист большого масштаба! Этот человек не имеет ничего общего с политическим сектантством Ван дер Люббе и с революционным чиновничеством Торглера. В лице Димитрова идея коммунизма — не только пламя, не только программа действий, но и самая ужасающая политическая реальность». Именно поэтому, делал вывод автор статьи, Димитров должен быть осуждён и уничтожен.

Неписаный кодекс поведения революционера на суде имел к тому времени почти вековую историю. В 1849 году против Карла Маркса и Фридриха Энгельса, редакторов «Новой рейнской газеты», началось судебное преследование в связи с тем, что газета поддержала революционные выступления в Германии. Однако речи Маркса и Энгельса, обличавшие прусское правительство, настолько убедили присяжных, что подсудимые были оправданы. Последующие годы дали немало примеров того, как члены революционных партий либо бойкотировали суд, либо использовали выступления в суде для политических заявлений и разоблачения беззаконий властей.

В начале XX века В. И. Ленин в письме, адресованном Е. Д. Стасовой и товарищам, заключённым в московской тюрьме, сформулировал по их просьбе принципы поведения подсудимого революционера. Вот что он писал:

«Речь с изложением profession de foi [58]вообще очень желательна, очень полезна, по-моему, и в большинстве случаев имела бы шансы сыграть агитационную роль. <���…>

Вопрос об адвокате. Адвокатов надо брать в ежовые рукавицы и ставить в осадное положение, ибо эта интеллигентская сволочь часто паскудничает. Заранее им объявлять: если ты, сукин сын, позволишь себе хоть самое малейшее неприличие или политический оппортунизм (говорить о неразвитости, о неверности социализма, об увлечении, об отрицании социал-демократами насилия, о мирном характере их учения и движения и т. д. или хоть что-либо подобное), то я, подсудимый, тебя оборву тут же публично, назову подлецом, заявлю, что отказываюсь от такой зашиты и т. д. И приводить эти угрозы в исполнение. Брать адвокатов только умных, других не надо. Заранее объявлять им: исключительно критиковать и „ловить“ свидетелей и прокурора на вопросе проверки фактов и подстроенности обвинения, исключительно дискредитировать шемякинские стороны суда… Юристы самые реакционные люди, как говорил, кажется, Бебель. Знай сверчок свой шесток. Будь только юристом, высмеивай свидетелей обвинения и прокурора, самое большее противопоставляй этакий суд и суд присяжных в свободной стране, но убеждений подсудимого не касайся, об оценке тобой его убеждений и его действий не смей и заикаться.

<���…>

Повторяю в заключение ещё раз: это мои предварительные соображения, которые всего менее следует рассматривать как попытку решать вопрос. Надо дождаться некоторых указаний опыта. А при выработке этого опыта товарищам придётся в массе случаев руководиться взвешиванием конкретных обстоятельств и инстинктом революционера » {138} .

Неизвестно, попало ли это письмо, впервые опубликованное журналом «Пролетарская революция» в 1924 году, в поле зрения Димитрова. Но сама логика борьбы подвела его к схожим практическим действиям. Ведь в тюремной одиночке он, как это ни парадоксально звучит, был внутренне свободен. Здесь не было ни указующих циркуляров «сверху», ни мелочного разбора коллегами его поведения. Он руководствовался тем, что Ленин назвал инстинктом революционера. То же делал Август Бебель, которого дважды судили в Лейпциге по обвинению в государственной измене за публичную поддержку Парижской коммуны и протесты против франко-прусской войны. Бебель успешно вёл самозащиту и мужественно встретил первый и второй приговор о тюремном заключении.

Атаки Димитрова достигали цели: «свидетельства» лопались одно за другим. Пользуясь возможностью защищать самого себя, он без устали задавал вопросы свидетелям, Люббе и Торглеру, пререкался с судьями. То, что подсудимый постоянно старался выявлять провокационную подоплёку обвинения, выводило Бюнгера из себя, и он пригрозил ему удалением из зала заседания. Свою угрозу осуществил, когда шёл допрос криминального ассистента Кюнаста, который продемонстрировал суду найденный у Димитрова путеводитель и стал указывать на почти стёршиеся карандашные крестики, в том числе и у здания рейхстага. На вопрос, его ли это путеводитель, Димитров ответил дерзостью: «Такая книга была в моей комнате, но тот ли это экземпляр, я не знаю. За полицию ручаться никак не могу!» Эти слова зал встретил смехом, а Бюнгер — раздражённым замечанием. Но следующая реплика подсудимого о «неспособности и недомыслии полиции», когда речь шла о зашифрованных телефонных номерах, стоила ему присутствия в зале. Полицейские ухватили его за локти и повели к выходу, в то время как он выкрикивал: «Неслыханно! Это неслыханно! Моё осуждение уже предрешено в другом месте, теперь только требуется соблюсти формальность!»

Димитров совершенно освоился в судебном зале, и если в Моабите он мог сравнить себя со львом, посаженным в клетку, то здесь, в стихии словесных битв, чувствовал себя как рыба в воде. Его патетические восклицания и язвительные реплики были адресованы не только суду, но и публике, особенно журналистам, которые с удовольствием вставляли их в свои репортажи. Ему помогала и дружеская поддержка извне. Хотя он не мог представить её масштаб, но видел по реакции судейских, что давление общественного мнения нарастает. Не случайно доктор Зак и верховный прокурор сочли нужным выступить с протестом против «клеветы из-за границы». И хотя мелкие пакости, вроде конфискации писем, продолжались, тюремный режим стал более либеральным: разрешили получить материалы Лондонского контрпроцесса, опубликованные документы Коминтерна, сняли запрет на деньги.

Дело о поджоге рассматривалось в соответствии с традиционным порядком германского судопроизводства, ещё не изменённым нацистским режимом. Хотя судьи и старались угодить новым хозяевам, они всё же вынуждены были придерживаться действующей в соответствии с Веймарской конституцией судебной процедуры. Поэтому процесс на некоторое время переместился в Берлин, где предполагалось допросить основную группу свидетелей, провести очные ставки и поставить следственные эксперименты непосредственно на месте пожара. В ночь на 10 октября подсудимых посадили в полицейский фургон с охраной, не забыв при этом о наручниках. Надзиратель шепнул: Димитрову: «Не допускайте, чтобы вас сломили в Берлине!» Фургон вырулил прямо на перрон, к отдельному вагону пассажирского поезда. Ночные пейзажи за окном были завораживающими, даже оковы не мешали созерцать безмятежную природу…