Павел Полян - Жизнь и смерть в аушвицком аду

Различив на первой странице оригинала немецкие слова, я предположил наличие и французских. Это подтвердила В. Познер, сумевшая разобрать несколько слов и фрагментов фраз; Н. Кадрицке, переводчик на немецкий, обнаружил еще и польские слова, ссылаясь, в свою очередь, на К. Буковскую, их прочитавшую. Свой вклад в коллективное прочтение текста внес и Сакис Леон, зять М. Надхари: он первым разглядел в тексте дату.

Напомню: вернувшись в 1945 году в Салоники, Марсель Наджари написал от руки свои воспоминания «Хроника. 1941–1945», снабдив их своими рисунками. Дата «15 апреля 1947 года», проставленная в начале, фиксирует скорее конец работы, начало же следует отнести к 1946 году, самое раннее к концу 1945 года.

Оригинал рукописи хранится в семье. Устно же Марсель дома почти ничего и никогда не рассказывал.

Книга вышла в 1991 году на том языке, на каком и была написана — по-гречески, тиражом всего в 500 экземпляров, с приложением собственноручных рисунков автора и фотографий его самого и его семьи. Готовили книгу к печати Франгиска Абаджопулу, профессор философии в Университете Салоник (ныне — в Афинах) и Елена Элегмиту [1077]. Такая книга, — а дожидалась своего первого издателя целых 44 года!

Впрочем, у книги этой было еще одно «издание» — английское, вовсе рукописное и еще более малотиражное: (один-единственный экземпляр!)! Дело в том, что старший сын Наджари, Альберт, грудничком увезенный в Америку, так и не выучил греческий, и ровно для его пары глаз — на стыке 1970-х и 1980-х гг. — был сделан английский перевод! В нем 66 страниц, и, разумеется, нет ни рисунков, ни фотографий [1078].

Сегодня, когда у нас в распоряжении неожиданно объявились обатекста Наджари, возникает соблазн глубже вникнуть и во вторую рукопись Наджари как развернутую версию первой или как своего рода комментарий к ней. Но это совершенно не так!

Между тем разница между двумя текстами Наджари существенная. Аушвицкий текст 1944 года — это свидетельство человека, обреченного смерти, как бы последнее его слово перед казнью и одновременно его завещание. Салоникский текст 1947 года — ничуть не менее страшный и экспрессивный, — НО совсем другой. Это плод систематической работы памяти, честная реконструкция событий, охвативших военное шестилетие между октябрем 1940 и весной 1945 года.

В его памяти запечатлелось немало ярких сцен. Например, эпизод с молодыми лентяями, переходившими при селекции на рампе в левый ряд — в надежде прокатиться до будущего лагеря на грузовике, а не переться пешком. Или перепись золотых зубов во ртах новоприбывших и их построение в алфавитном порядке перед присвоением номеров.

Незабываем и запах горелых отбивных, все мерещившийся Марселю в карантине: голодный, он думал, что это всех блокэльтесте лагеря кормят мясом. Жуткая природа запаха открылась ему тогда не сразу…

Текст Марселя Наджари звучит совершенно иначе, чем у других членов зондеркоммандо. И дело не в его короткости, к тому же потраченной на перечисление родственников и друзей (мешпуха встречается и у Градовского, и у Германа).

В чем тут дело, понимаешь не сразу: это же крик! Не плач, а крик — и крик не о помощи, а о мести! На тот случай если он умрет, не отомстив, — он перекладывает этот долг на других, на своих близких, — и это придает даже перечислению имен свой дополнительный смысл.

Текст 1944 года

Bitte diesen Brief senden an [dem nächsten] Griechischen Konsulat. Womöglich nächsten [1079][…]

Bardzo prosze [1080][…]

Konsulat Grecki [1081]

[…] ma grecque [1082]

[…] ces quelques mots [1083]

[…] mort [1084][…]

le permettre ne plus ainsi que [1085]

Consulat de la Grèce [1086]

[…] aux lectures [1087]

Dimitrios A. Stefanides

Rue Kroussovo № 4

Thessaloniki

GRECE [1088]

#

Моим любимым друзьям — Димитросу Афан[асиасу] Стефанидису [1089], Илиасу Коэну [1090], Георгиосу Гунарису [1091].

#

Моей любимой подруге, Смаро Эфраимиду [1092]из Афин [1093], и многим другим, о ком я всегда буду помнить и, конечно, моей любимой Родине, «ГРЕЦИИ», чьим хорошим гражданином я всегда был.

2 апреля 1944 мы выехали из наших Афин года после месяца страданий, перенесенных в лагере «Хайдари» [1094], где я постоянно […] получал посылки от добрейшей Смаро, чья забота обо мне навсегда останется в моей памяти — и в эти ужасные дни, через которые сейчас прохожу.

[Я бы хотел пожелать себе не переставать ее искать и надеяться на встречу] с ней […].

Дорогой Мицко, и каждый миг сейчас, и потом я буду надеяться, что ты достанешь для меня [ее] адрес и что ты всегда будешь заботиться о нашем Илиасе […] и что Манолис [1095][всех вас] не забывал […]

Все однако выглядит так, что мы едва ли уже сможем встретиться когда-нибудь снова.

После десятидневного пути, 11 апреля, мы прибыли в Аушвиц. Они отвели нас в лагерь Биркенау. Мы пробыли в нем около месяца в карантине, и оттуда самых здоровых и крепких из нас перевели — куда? Куда же, мой дорогой Мицко? В один крематорий, и я еще опишу немного ниже ту распрекрасную работу, исполнения которой захотел от нас Всемогущий.

Это огромное здание с широченной трубой и 15 печами. Под [землей] два огромных вытянутых подвальных помещения. Одно используется для того, чтобы люди раздевались догола, а другое — это камера смерти, куда люди заходят голыми, и когда их число достигает 3000, камеру закрывают, а людей убивают газом. Через 6–7 минут мученичества — все они испускают дух.

Наша работа состояла в том, чтобы, во-первых, встречать их в раздевалке. Большинство не представляло себе причину […], и, если они [кричали] или рыдали, то мы говорили им, что это вроде бани. […] И они шли на смерть, не подозревая об этом. […] До сего дня […] Я говорил, что каждый [должен раздеться и т. д.]. Я говорил, что не понимаю язык, на котором они со мной заговаривали [1096]. Но я-то понимал, что эти человеческие создания, мужчины и женщины, уже были обречены […] И я [не] говорил [им] правду.

После того […] все они шли голыми в камеру смерти […] Немцы там протянули трубы под потолком, так что создавалось впечатление, что все приготовлено для помывки. Силою, с плетками в руках они загоняли в камеру людей и наполняли ее так, словно сардины в [консервную] банку, сардины из людей, — а потом герметично закрывали дверь. Банки с газом всегда привозились двумя эсэсовцами на машине Красного Креста. То были газаторы, которые вбрасывали газ [1097]в камеру сквозь специальные отверстия. Через полчаса открывались двери, и начиналась наша работа. Тела этих безвинных женщин и детей мы оттаскивали к подъемнику, доставлявшему их на тот уровень, где были печи, в которых они сжигались — и безо всякого дополнительного горючего, буквально на собственном жире. От каждого некогда человека остается не более половины окка [1098]пепла [и непрогоревшие кости], которые немцы заставляли нас дробить и мельчить, пропуская через грубое сито, после чего их кидали в грузовик и сбрасывали в Вистулу [1099]. Тем самым они затирали все следы. Неописуемы трагедии, которые видели мои глаза, перед которыми прошли около 600 000 евреев из Венгрии, а еще ведь из Франции, Польши и Литцманштадта [1100], а сейчас, совсем недавно прибыло еще 10 000 евреев из Терезенштадта [1101]в Чехословакии. Сегодня прибыл транспорт [1102]из Терезенштадта, но, слава богу, они не привели его к нам, а оставили в лагерях. Говорят, что пришел приказ больше не убивать евреев, и похоже на то, что это правда. Теперь, перед своим концом они изменили концепцию, но остался ли хоть один еврей в Европе?