Йоганн Мюллер - Асы немецкой авиации

Кровь. Моя собственная кровь, которая лилась и застывала льдом на ужасающем морозе. Моя рука поползла дальше по щеке и к макушке. Голова была покрыта липкой, местами затвердевшей массой. С головой явно что-то было не в порядке. Я нащупал большую рану под волосами, которая болела при малейшем прикосновении.

Полевой госпиталь. Изрешеченное снарядами школьное здание в Таганроге, плохо освещенный смотровой стол под тусклой лампой, вонь дезинфекции, руки, которые сняли повязку на голове и ощупали рану под ней, голос врача, осматривавшего меня. Он сказал, что кожа выше левого виска сорвана при ударе о твердый предмет и загнулась назад, словно кто-то пытался скальпировать меня. Кое-как в уме я восстановил происшедшее. При ударе меня швырнуло на рукоятку сброса фонаря, которая сорвала и шлем, и кожу под ним. Затем я следил, как доктор готовился штопать меня, и кто-то вколол мне обезболивающее.

В течение ночи я несколько раз просыпался, скорее мертвый, чем живой. Размеры комнаты, еле освещенной единственной слабой лампочкой, я не мог определить. Со всех сторон доносились шорохи, стоны и вздохи, невнятное бормотание спящих людей. По ним я определил, что здесь лежит примерно пятьдесят человек. Меня уложили на раму из стальных труб, которая в лучшие времена могла сойти за кровать. Рядом со мной на стуле сидел человек, который явно обрадовался, когда я открыл глаза и посмотрел на него.

Он был худым, а самой замечательной чертой его серого лица были никелированные очки. На голове у него красовалась помятая фуражка, нахлобученная так, что сразу становилось понятно – это не военный. Нашивки на кителе сообщили мне, что передо мной обер-ефрейтор медицинской службы. Нет, этот человек никак не мог быть солдатом. Однако он заговорил со мной. Он говорил тихо и терпеливо, самым дружеским тоном, изо всех сил стараясь не дать мне уснуть. Так как анестезия перестала действовать и боль в спине вернулась, я временами переставал понимать, о чем он говорит, однако сам звук его голоса, не замолкавший ни на минуту, не позволял мне соскользнуть из своих мучений в бездонную пропасть, грозившую поглотить меня навсегда. Снова и снова он подавал мне сигарету, набитую серой смесью, которую мы называли «мусором из пылесоса». Я понимал, что он сражается за мою жизнь, жизнь, которая с точки зрения медицины, уже закончилась, и меня нельзя было вырвать из челюстей смерти. Однако он продолжал бороться: упорно, настойчиво, спокойно, неослабно. Он знал, что мы проиграем, если сейчас я потеряю сознание, и он сделал просто невозможное своими словами.

Мне захотелось в туалет. В животе нарастало неприятное ощущение. Оно стало таким сильным, что попытки подавить его вызывали боль в спине. Что же делать? Оно прорвалось само собой, и я не мог сдержаться. Это был просто ужасный позор. Как мог я, обер-лейтенант Гюнтер Ралль и командир эскадрильи, победитель в 36 воздушных боях, просить обер-ефрейтора… Он помог мне, не прекращая говорить, словно все происходившее было самым обычным и естественным. Но чтобы сделать свое дело, мне пришлось уложить свою задницу и бедра на больничную утку, которую он подсунул под меня, и это оказалось форменной пыткой. Вероятно, мои раны там были гораздо более серьезными, чем на голове. Лучше умереть от запора, чем снова пройти через это…

Когда занялся серый рассвет, меня вынесли в коридор, следом за мной вынесли и остальных раненых. Вскоре я обнаружил, что оказался единственным живым среди тринадцати мертвых.

Во второй половине дня появился мой ведомый.

– Господи, герр обер-лейтенант, – сказал он беспомощно, – ну и неприятности от этих двух русских…

– Все нормально, Штеффен, я все еще жив. Но что происходило между крушением и попаданием в госпиталь, не помню совершенно.

– Вот и хорошо, герр обер-лейтенант. Вы врезались в стену одного из этих проклятых оврагов. Ваш мотор нашли в 50 метрах от фюзеляжа, оба крыла оторвало немедленно. Затем то, что осталось, свалилось на дно, а вы сидели внутри. Я видел все это с воздуха. Подъехал один из танков, и его экипаж попытался вытащить вас из фюзеляжа. Никакой возможности, все было переломано и перекручено. Им пришлось разбить фонарь киркой и буквально вырвать вас из кабины.

– Похоже, мы не скоро снова полетим вместе, Штеффен. Гадская боль, признаюсь тебе.

– Я знаю. Мы уже говорили с врачом. Он осмотрел рану на голове, она не слишком серьезная, не сравнить с тем, что стряслось с вашей спиной. Им нужен рентген, чтобы увидеть, что у вас сломано.

– Здорово. Ну и что будет дальше?

– Один из транспортных «юнкерсов» нашей группы. Он доставит вас в госпиталь в Мариуполе, как только врач скажет, что вас можно перевозить. Главное, забрать вас отсюда, от всей этой мерзости. Мы придем, вынесем вас и отправим самолетом в тыл.

На следующий день они действительно пришли и встали рядом с моей кроватью: унтер-офицер Карл Штеффен, Кёппен и еще несколько человек, даже Эдмунд Россман из 7-й эскадрильи. Меня бережно переместили на носилки. Так как транспорта не было, они несли меня по глубокому снегу до аэродрома, где подняли на борт Ju-52. Окно в двух или трех шагах от того места, где положили меня, было без стекла, и во время всего полета один из летчиков сидел там, закрывая его спиной, чтобы уберечь меня от ледяного ветра. Перед расставанием один из них сунул в нагрудный карман моего кителя листок бумаги: приказ о возвращении в III/JG-52. Этот документ, заполненный с нарушением всех мыслимых правил, позволял мне вернуться в свою часть после выздоровления. Без него мне пришлось бы отправится в резервное депо или еще куда-нибудь, чтобы командование могло засунуть меня в любую истребительную группу, где требовался командир эскадрильи.

Базовый госпиталь в Мариуполе не имел надлежащего оборудования, чтобы поставить правильный диагноз моей пострадавшей спине. Ночью прилетела авиация красных и бомбила город. Во время одного из налетов они накрыли колонну грузовиков с боеприпасами в нескольких улицах от госпиталя, последовал колоссальный взрыв. Я не понимал, лучше мне или хуже. Если не считать регулярных инъекций морфина, которые погружали меня в забытье, я не получал никакого лечения или ухода. Однажды словно по волшебству передо мной появился Готтхард Хандрик, чья эскадрилья все еще действовал между Крымом и Доном.

– Не беспокойся, Гюнтер, – он приободрил меня. – Мы не дадим тебе сгнить здесь и организуем твою переправку в Бухарест.

Я попал туда через три недели после катастрофы. Несколько дней я провалялся без всякого лечения в Таганроге, еще десять дней в Мариуполе, неизвестно сколько в Херсонесе. Меня перевозили на четырех санитарных поездах, и на место я попал перед самым Рождеством. Я наконец попал в нормально оснащенную гражданскую больницу, где специалисты немедленно отправили меня на рентген, чтобы выяснить, в чем же дело. Врач из Вены не стал деликатничать. Посмотрев на экран и даже не взглянув на меня, он покачал головой и с неподражаемым венским акцентом сообщил: