Леонтий Травин - Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

Гремит ужасно гром с раскатом,
Не видно облака вокруг [417],
Стою дивлюсь тем перекатам
В начале вечера сам друг…

Дивясь себе Творца величью
В громах и бурях милость шлет,
Я шел тогда предстать к обличью
Туда, позор меня где ждет.

На Лобно место я явился,
Со сваррой грозною предстал [418],
Шумя где люд наш так ярился,
Что я средь их затрепетал.

В различных видах страсти пышут,
Являют бешенство людей,
Отвсюду уши мои слышут:
Хотят все гибели моей.

Что тут за хари, что за рожи
В том сонмище я увидал.
Вот впереди бунтуют вожди,
Меж ними старший заседал.

Как Люцифер, вращая очи,
Весь гневом, яростью дыша,
Кричит, что стало тоя мочи:
«Друзья! Учена вот душа!

Нам не дает собой покою,
Взмущает нас средь тишины,
Своей негодною башкою
Коснулся нашей старины!

Векам окрепла наша сила,
Возможет кто ее сломить?
Нам новый никакой Зоила
Не может смело говорить.

Вот тот, кто смел нас всех тревожить.
Друзья, что делать с ним теперь?
Иль трепку дать, иль удостоить
Его в темницу всунуть дверь?» [419]

— В темницу!.. — грозно закричала
Ватага буйная голов.
Уж грозно длани простирала,
Меня чтоб влечь в темничный ров [420].

Но я, их видя исступленье,
Хотел благой совет внушить,
— Что без суда определенья
Меня никто не оскорбит!

Как порох, вспыхнула ватага,
Кричат: «Закон есть сами мы!»
В ладу с невежеством отвага.
Кричат: «Как смел сказать нам ты!

Законшик ты и нас законом
Теперь ли хочешь устрашить?
Под нам над слезами и стоном
Лишь можешь милость получить» [421].

Я, знав невинность за собою,
Им тут же смело объявил:
«Я прав пред вам моей душою,
Лишь много Богу согрешил.

Пред Ним Единым преклоняюсь
Всечасно телом и душой,
Но перед вам не унижаюсь,
Знав всю невинность пред собой».

И Цербер так не лаял сильно
В три зева в аде на цепи,
Как тут ревели громосильно
Без толку все и без пути.

Ревет начальник: «Стой, мальчишко,
Как смел пред нам ты говорить,
Ты по летам пред нам сынишко,
Ты нам здесь должен доложить.

Ты видишь здесь сынов свободы,
Они сошлись здесь рассуждать,
Как смел ты наши здесь доходы
Публично, смело описать? [422]

Как ты дерзнул и кто позволил
Тебе об нас так говорить?
Ты этим мир наш весь расстроил:
В ногах нас должен ты просить!» [423]

Я им ответ один и тот же,
Что «Богу кланяться должно.
Я объявлял вам это прежде
— Ужель вам это не полно? —

Извольте все внимать в молчанье,
Как смел писать и кто велел,
Мне сделать это описанье,
Которым вас на гнев навел.

Во-первых, было то желанье
Мое прямое от души
Отчизны сделать описанье,
Чтоб не была она в глуши.

А боле ревностью духовной
Напитан слабый мой рассказ,
Где речь о славе лишь
Церковной Есть суща правда без прикрас.

А стороной хотя коснулся
В преданье быт свой поместить,
И тут пред лестью не согнулся,
Чтоб правду Божью говорить.

Что ж до печати, это дело
Тут вовсе было не мое.
А тех, кто перед вами смело
Откроют право вам свое!» [424]

Не слушая моих доводов,
Кричат: — Арест ему, арест!
Как смел коснуться он доходов
Оброчных наших здеся мест!

Арест! — все паки повторяют
Но рук не могут наложить
И это дело оставляют,
Хотят начальству доложить.

Так буйно кончилось собранье.
Как мыши вскоре разбрелись,
И смолкло бранное руганье,
И войны здеся унялись.

А я ж с душой, стесненной скорбью,
Спешил наутро в Божий храм
Молить Творца, гореть любовью,
Желать величия царям.

В тот день взошел могуч и силен
Великий Царь наш на престол [425].
Как Бог он милостью обилен.
Об нем я в храм молитвы шел.

А кто меня вчера позорил,
В руках держаща грозну власть,
Товарищ Вакху быть изволил
Охотней, в храме чем стоять.

Излил я скорбь свою пред Богом,
Побрел к тому, кто как отец
В моем уме весьма убогом
Нашел, что я не есть глупец.

Он в скорби той меня утешил,
Жалел, случилось что со мной,
И жребий мой он перевесил:
Я стал спокойнее душой.

Поникла вдруг Глава Горгоны,
Язвить боится прямо в грудь.
Страстей уж кажутся законы,
Кричит: «Друг наш теперь ты будь!»