Леонтий Травин - Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

— Что это? — спрашиваю я.

— Знамо, — говорят, — пожар.

Но хозяева, постояв у ворот, послав работников на пожар, сами возвратились в дом. С ними я вышел за ворота. Это меня удивило, и я их спрашиваю:

— Что же вы не идете на пожар?

— Зачем? — отвечают хозяева. — На будущий год тот, у кого пожар, пойдет в орду за гуртами.

Я спросил хозяина, что это значит: «пойдет в орду за гуртами».

— Много будешь знать — скоро состаришься, — и, не сказав более ни слова, лег в другой последней комнате на постель и скоро заснул.

По уходе хозяина я пристал к сыну, чтобы он растолковал мне значение слов: «пойдет в орду за гуртами».

Будучи молодым словоохотливым малым, он сказал:

— Значит успокоил кого-нибудь с большими деньгами, свалил убитого или убитых в яму в овине и зажег, а лошадей вывел на дорогу, приударив их хорошенько. Пограбив, должно быть, немалую толику денег, значит, пойдет в орду за гуртами, а может быть, и не пойдет, а займется с деньгами чем-нибудь другим, но у нас уже такая пословица: пойдет в орду.

— Да ведь чрез это могут сгореть другие дома?

— Да разве ты не видишь, что овины стоят на отшибе, да и вообще мы строимся с проулками между построек, к тому же содержим обществом, при содействии графа, хорошую пожарную команду.

Сказав это, он тотчас же завалился спать.

Все говорили, что неприятно было останавливаться в Пойме, и, кроме того, поимцы пошаливали и на дороге. После, говорят, хотя я сам лично этого не видал и не знаю, что на каждые 10 дворов были назначены десятники из отставных солдат, которые узнавали в каждом дворе, сколько остановилось на ночь и сколько выехало. Также говорили тогда, что расход по найму десятников граф, по распоряжению административных властей, должен был принять на свой счет и потом после уже взыскивать с крестьян.

Я раз пять или шесть ездил в Моршанск сдавать проданный хлеб, получать деньги за него и отправлять оттуда прямо в петербургскую контору. При этом случалось следующее: хотя по условию две трети всех следуемых денег за проданный хлеб покупатель должен платить для удобства пересылки по почте ассигнациями, но иногда по изобилию золота и серебра в данную минуту не мог этого сделать; ожидать, пока он соберет бумажки, не было времени, и потому получалось больше условленного количества не только золотою монетою, но и серебряною, но так как тогдашнее тяжеловесное серебро почти что невозможно было отправлять по почте, и с собою везти его неудобно, то приходилось менять звонкую монету на ассигнации и платить, как называлось тогда, лаж, по 2–3, а иногда и по 4 копейки за променянный рубль. Лучше и исправнее других в этом отношении были моршанские купцы Плотицыны; большинство стариков Плотицыных были скопцы. Огромный одноэтажный каменный дом со многими дверьми стоял среди двора, огороженного вроде крепости каменною стеною. Подвал с тяжелою железною дверью, с сводчатым верхом стоял около дома. В этом подвале деньги стояли в ящиках из толстого железа, закопанных в землю. Старики Плотицыны будто бы вели свой счет таким оригинальным образом: при начале операционного года брали деньги из полных ящиков, потом получаемые клали в ящики. Если ящики по-прежнему были только полны и ничего не оставалось, то, значит, не было в этом году барышей. Деньги же, не вмещавшиеся в ящики, считались барышами. Убытков, говорят, никогда у них не было. Может быть, это только вымышленное предание, но оно стояло прочно, — об этом говорили все. Старики Плотицыны жили особняком уединенно, ни у кого не бывали и в свое общество никого не принимали, кроме людей, имеющих торговое дело. Говорили, что некогда все поголовно жившие в их дворе мужчины и женщины были кастрированы, хотя на дворе видны были бегающие дети, но полагали, что этих детей покупали на стороне На сколько в этом правды, не могу сказать и передаю это, как тогда твердо стояли слухи, зная только, что по этому случаю был длинный процесс, который будто бы стоил Плотицыным громадных денег. Прибавляю, что Плотицыны были самыми исправными плательщиками без придирок и аккуратно всегда платили деньги за купленный ими хлеб. Теперь известно, что дети или внучата их ли детей или купленных и усыновленных, получа от стариков около 100 000 десятин земли и несколько миллионов денег, заведя на английский манер хозяйство, разорились и теперь не имеют ничего.

Первое безрассудное, но серьезное увлечение и первая неудачная или лучше несчастная любовь — она кончилась печальною развязкою, сделавшая глубокую рану моей нравственности.

Берусь за перо, чтобы здесь опять с тяжелым чувством писать об отрадном чувстве, на некоторое время заставившем забыть мое одиночество и глубоко тогда взволновавшем мою жизнь, как будто бы принявшую правильное течение, но быстро окончившееся странным разочарованием и долго терзавшею меня тоскою, долго преследовавшею меня, тем более что она произошла по моему чистому и глубокому увлечению, а увлечения у таких бедняков и бесприютных, как я, никогда не должно быть. Но со мною случилось то, что почти всегда бывает с двадцатилетними мужчинами: я влюбился первою, горячею, невинною, искреннею любовью в красивую девушку, глубокую брюнетку, с великолепными голубыми глазами, что у брюнеток бывает очень редко, с чудною косою, с белым румяным лицом. Она была старше меня года на четыре, состояла в каком-то дальнем родстве с управляющим, но служила у него хозяйкою, как тогда говорили, «ходила в ключах»; прежде была нянькою и почти что вынянчила всех троих детей, теперешних моих учеников. Я, как учитель, она, как хозяйка, часто встречались и иногда просиживали в буфете с глазу на глаз; меня к ней тянула какая-то сверхъестественная сила, причем я замечал, что и она встречалась со мною почти с нескрываемым удовольствием. Таким образом у нас возникла горячая платоническая любовь, и мы были счастливы. Она, кажется, сама боялась своего увлечения и часто твердила:

— Не обидь меня, не сделай несчастной, ведь я сирота и живу у моей барыни, которая почему-то меня недолюбливает.

— Что ты это вздумала, чтобы я тебя обидел. Я люблю тебя и буду любить чистою, святою любовью и чуть ли в этом не поклялся даже тенью моей матери.

И действительно я полюбил ее первою, глубокою, чистою любовью, не думая никогда прикоснуться к ней с какими-либо дурными намерениями. Она мне верила.

Настала весна, как я уже и прежде описывал, в тех местах с изобилием садов, всегда прекрасная; последняя была особенно хороша, может быть потому еще, что мы были счастливы любовью. Мы почти чуть не каждый вечер, иногда часов до 11–12 гуляли или в укромных уголках двух больших садов или в рощах, окружающих усадьбу. Соловьи свистали неумолкаемо, из усадьбы доносились хороводные песни дворни. Но, увы! наступил конец нашей чистой любви; мы слишком доверяли себе, и в один прекрасный майский вечер, в каком-то одурении, как-то нежданно для себя и святая любовь отлетела… Она села на ближайшую скамейку и плакала навзрыд, как дитя; я, ставши на колени и уткнувшись в ее платье, тоже плакал. Тут я понял, что поступок этот может быть исправлен только женитьбой, я несколько раз просил управляющего дозволить мне жениться, но он всегда принимался строго выговаривать мне и бранить и однажды даже замахнулся на меня палкою, приговаривая: