Моника Блэк - Земля, одержимая демонами. Ведьмы, целители и призраки прошлого в послевоенной Германии

Ученые спорят, действительно ли оккупанты использовали понятие коллективной вины в официальных документах. Более важны, однако, чувства немцев, а также несоизмеримая защита, выстроенная ими против воспринимаемого обвинения — обвинения, «никем не предъявленного» [93] Helmut Dubiel, Niemand ist frei von der Geschichte: Die nationalsozialistische Herrschaft in den Debatten des Deutschen Bundestages (Munich: Carl Hanser, 1999), 71; Olick, Hangman , 183. . В этом смысле даже отрицание коллективной вины можно расценивать как важное историческое свидетельство, «косвенное» или «парадоксальное признание» ответственности или стыда [94] Stephen Brockmann, German Literary Culture at the Zero Hour (Rochester, NY: Camden House, 2004), 29; см. также: Norbert Frei, «Von deutscher Erfindungskraft oder: Die Kollektivschuldthese in der Nachkriegszeit», Rechtshistorisches Journal 16 (1997): 621–34. . Люди так стремительно приходили к отречению от системы или идеологии, которой столь многие отдали себя, свое тело и душу, ради которой пожертвовали почти всем, что в определенной степени это свидетельствовало о мощи психологического рефлексирования, стоявшего за этой защитой. Страх долго не смываемого, даже наследственного, позорного пятна формировал действенные табу [95] Moses, German Intellectuals , 19–27. .

С одной стороны, либеральные гуманисты, например философ Карл Ясперс, и бывшие изгнанники нацизма, такие как Томас Манн, доминировали после войны в публичном пространстве и делали заявления, не только признававшие вину Германии, но даже связывавшие с подобным признанием возможность демократического обновления и трансформации. С другой стороны, верно и то, что «неистребимая культура молчания» позволила немцам сохранить чувство достоинства. Соблюдать молчание означало оставаться преданным, верным своему истинному «я» [96] Jan-Werner Müller, Another Country: German Intellectuals, Unification, and National Identity (New Haven: Yale University Press, 2000), 31. См. также Olick, Hangman, глава 12. . Историк Томас Кюне утверждает, что холокост и военные преступления были настолько токсичными, что связали всех сопричастных в «преступное сообщество» [97] Thomas Kühne, Belonging and Genocide: Hitler's Community, 1918–1945 (New Haven: Yale University Press, 2010), 161. .

Тем не менее как бы крепко потрясение из-за катастрофического разгрома, унижение оккупации и страх перед несмываемым пятном вины не связывали некоторых немцев, они же и вставали между ними. Разоблачения продолжились после войны, когда местные жители писали чиновникам союзников доносы на соседей — то ли из искреннего чувства справедливости, то ли чтобы втереться в доверие к оккупантам [98] Bessel, Germany 1945 , 167. . Немецких изгнанников и беженцев из Восточной Европы заставили остро почувствовать свое положение чужаков. Прибывающие в огромных количествах в страну, растерзанную войной и нищетой, они были, как правило, нежеланными, иногда встречали очень недоброе обращение, и сородичи-немцы обзывали их паразитами, ворами и «иностранцами» [99] Andreas Kossert, Kalte Heimat: Die Geschichte der Deutschen Vertriebenen nach 1945 (Munich: Siedler Vlg., 2008), 71–86; Rainer Schulze, «Growing Discontent: Relations Between Native and Refugee Populations in a Rural District in Western Germany After the Second World War», в сборнике под ред. Robert G. Moeller West Germany Under Construction: Politics, Society, and Culture in the Adenauer Era (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1997). . Беженцы, многие из которых потеряли даже больше остальных немцев, задавали обескураживающие вопросы. Почему мы лишились всего — не только дома или семьи, но даже родины? «Почему мы» — но, подразумевается, не вы — «расплачиваемся за Гитлера»? [100] Andreas Kossert, цит. в: Neil MacGregor, Germany: Memories of a Nation (New York: Vintage, 2004), 483. Отчуждением была отмечена и семейная жизнь. Солдаты-мародеры изнасиловали сотни тысяч немецких женщин и девочек практически любого возраста. Поскольку родственники-мужчины во многих случаях пропали или погибли в лагерях для военнопленных, у женщин было мало времени прийти в себя после пережитого, потому что им нужно было в одиночку тянуть домашние обязанности [101] Два миллиона — наиболее часто приводимая оценка числа изнасилований немецких женщин солдатами союзнических армий. Однако в кн. Miriam Gebhardt, Crimes Unspoken: The Rape of German Women at the End of the Second World War , trans. Nick Somers (Cambridge: Polity Press, 2017) приводится число 860 000. Эта более консервативная (хотя так же шокирующая) оценка основывается на статистике Западной Германии относительно «детей оккупантов», рожденных от солдат союзников; анализ Гебхардт еще и выходит за временн´ые рамки непосредственного периода завоевания страны. . Даже семьи, которым посчастливилось довольно быстро воссоединиться, обнаружили, что жизнь проще не стала. Возвращение мужей домой могло приветствоваться, а могло и не приветствоваться. Некоторые возвращались и избивали жен или видели, что дети их не узнают. Одни вернулись без рук или ног, слепыми или глухими. Кто-то был нетрудоспособен. Третьи мучились кошмарами, вспоминая, что совершили или повидали [102] Elizabeth D. Heineman, What Difference Does a Husband Make? Women and Marital Status in Nazi and Postwar Germany (Berkeley: University of California Press, 1999), 108–36. .

Отречение и замешательство сопровождались имплицитными вопросами вины. «Снится мне все это, что ли? — шептал своему психиатру после войны бывший солдат. — К чему все эти жертвы и утраты? Все напрасно» [103] Goltermann, Die Gesellschaft der Überlebenden , 56. .

Противодействие денацификации в западных зонах Германии со временем усилилось. Те, кто подвергся этому процессу, жаловались на произвольность сроков интернирования, неравные пайки и чувство, что иные, погрязшие в грехах сильнее других, несли меньшее наказание. К 1949 г. многие требовали полного отказа от денацификации, все чаще раздавались голоса за нечто большее — всеобщую амнистию, полное списание преступлений эпохи нацизма. При такой амнистии, надеялись многие, данные о подвергшихся денацификации будут уничтожены [104] Frei , Adenauer's Germany , 6–8. .

В мае 1949 г. была принята конституция новой Федеративной Республики Германия — Основной закон — и создан парламент Западной Германии, бундестаг. Впервые с начала оккупации немцы в западных зонах получили определенную власть над собственными законодательными и другими мероприятиями. Страна стала полностью суверенной лишь в 1955 г.; до того Оккупационный статут от сентября 1949 г. оставлял верховную власть за западными странами в вопросах, касающихся экономической жизни, внешней политики, торговли и военной безопасности Западной Германии, а значительное иностранное военное присутствие сохранялось в стране еще несколько десятилетий. Однако, когда текущие правовые и политические вопросы были вновь переданы в руки немцев, поддержка амнистии переросла в заметную политическую силу. Ряд земель Германии рассматривали собственные планы амнистии, надеясь в то же время на широкомасштабное, на федеральном уровне, помилование [105] Frei, Adenauer's Germany , 6. .

В ходе парламентских дебатов по этому вопросу в декабре того же года законодатели жаловались на «массовое смятение», охватившее страну в то время. Они говорили о пережитых «апокалиптических годах» и «периоде зла», через которые прошла нация. Смятение, апокалипсис и зло, имевшиеся в виду, — это не беззакония гитлеровских лет. Они подразумевали испытания последующего времени: годы оккупации и денацификации. Всеобщая амнистия, узаконенная наконец в последний день 1949 г., распространялась на похищение людей и причинение телесных повреждений, «деяния, направленные против жизни», а также кражи и повреждение имущества, совершенные против евреев, например во время «Хрустальной ночи» [106] Frei, Adenauer's Germany , 13–14, 23–24. .