Иван Курилла - Битва за прошлое. Как политика меняет историю

Другой вариант признания равенства двух тоталитарных режимов исходит от либеральной общественности. Она видит в такой постановке вопроса аргумент в своей борьбе за очищение российского общества от последствий сталинизма, таких как низкий уровень защищенности гражданина от произвола государства, широкие полномочия спецслужб и ограничение прав и свобод.

Здесь мы подошли к важной проблеме. Внутри России спор о Второй мировой войне приобрел особый характер: старый раскол между сталинистами и антисталинистами оказался спроецирован на международную проблематику. Сталинисты выступили союзниками руководителей государства в борьбе против приравнивания Сталина к Гитлеру. Их противники настаивали, что такое приравнивание обоснованно, но предлагали разделить сталинизм и подвиг советского народа в войне.

Верно и обратное: если во внутренней политике антисталинисты стремятся «развести» подвиг народа в войне и сталинский режим, а сталинисты, напротив, утверждают, что без Сталина победа была невозможна, то политики соседних с Россией стран, использующие тезис о двух тоталитаризмах, по сути, солидаризуются с российскими сталинистами. В самом деле, отказываясь видеть в победе Красной армии освобождение от фашизма, описывая Вторую мировую войну как схватку «двух тоталитаризмов», они способствуют отождествлению героизма советского народа с политикой репрессивного режима.

В ответ на «пересмотр истории Второй мировой войны» в некоторых странах Европы в российской пропаганде (и достаточно широко в обществе) проявилась конфронтация. С одной стороны, в ходе празднования Дня Победы в последние годы россияне все чаще говорят о победе над Германией как об исключительно российском прошлом. «Приватизация» победы, ее переформулировка как «победы над Европой» в трудах некоторых активистов российской исторической политики фактически возрождает в зеркальном отражении нацистский миф о «цивилизаторской миссии» Германии, которая якобы несла завоеванным народам Восточной Европы «европейские ценности».

С другой стороны, в таком контексте обострение международной ситуации, на которое пошел Кремль в 2014 году, может объясняться попыткой «остаться Европой» хотя бы в статусе источника европейской головной боли. Вместе с тем именно это обострение ускорило процессы символического объединения европейцев перед «угрозой с Востока». Россия сыграла в ту игру, которую центральноевропейцы приписывали ей на протяжении предыдущих десятилетий. Со своей стороны, российская пропаганда в 2014 году бездумно использовала словарный запас времен Великой Отечественной войны, описывая войну как победу не над нацистской Германией, а над Европой с ее «чуждыми россиянам» ценностями. Современный раскол, таким образом, опрокидывается в прошлое, оценки действий СССР в 1930–1940-е годы и России в 2010-е влияют друг на друга.

Надо понимать, что проблема европейской идентичности и памяти о войне никуда не денется даже в случае изменения внешней и внутренней политики России. Сегодняшний конфликт подпитывает раскол, но не является его причиной. Память о Второй мировой войне (в разных формах) способствовала общности европейской истории. С затуханием этой общности встанет вопрос о том, что еще является общеевропейским «местом памяти».

Исследователи исторической политики часто противопоставляют два способа обращения с прошлым. В одном, иногда ассоциируемом с националистическими и консервативными политическими программами, история описывается единым каноническим нарративом, в котором исторические персонажи и события разделены на «добро» и «зло», а собственное прошлое преподносится как жертвенная или победоносная борьба с окружающими врагами.

Этому построенному на антагонизме способу создания исторического нарратива противостоит космополитический подход, в центре которого находятся страдания людей и нарушение прав человека. Именно такой подход набирал силу с 1980-х годов вокруг признания холокоста центральным событием европейской памяти XX века и сопровождался ростом значения прав человека как универсальной ценности. Во втором десятилетии XXI века вместе со спадом оптимизма и кризисом глобализации космополитическое отношение к прошлому стало уступать место новому антагонизму, порожденному приходом к власти во многих странах правых националистических режимов.

Исследователи этой проблемы Анна Булл и Ханс Хансен считают, что оба варианта опираются на моральные категории «добра» и «зла», но антагонистическая память приписывает их «жертвам» и «палачам», а в космополитической злом является античеловеческая практика (прежде всего холокост): фокус переносится с «палачей», как группы людей, на последствия их дел. Поэтому космополитическая память сосредоточена на травме и на сочувствии, то есть на прошлом за пределами его политического использования, но Булл и Хансен указывают, что таким образом она лишь освобождает место для новых политических антагонизмов, связанных с прошлым. Эти авторы считают позитивным формирование «агонистского» подхода к прошлому, в котором допускается существование множества перспектив и нарративов и проблематизируется наличие разных субъектов истории, вызывающих свои эмоции и страсти [160] Bull, Anna Cento, Hansen, Hans Lauge. On Agonistic Memory // Memory Studies. 2016. Vol. 9 (4). P. 390–404. .

Общение носителей разных нарративов поднимает проблему несовместимости памяти некоторых взаимодействующих групп. В самом деле, память противоборствующих сторон старого конфликта устроена по-разному, и примирить их бывает невозможно. Политики способны лишь способствовать забвению травмы или же, в зависимости от собственных интересов, занимаются ее эксплуатацией.

Задачей тех политиков, которые не заинтересованы в конфликте, становится не создание единой общей истории, а «сшивание» разных нарративов в единое «полотно». Единая история в этом случае начинает походить не на монолит, придавивший альтернативные нарративы «покоренных» и «проигравших» этнических и социальных групп, а на лоскутное одеяло, сотканное из разных объяснений прошлого. Исторический нарратив «лоскутной истории» включает (но не примиряет) важнейшие взгляды, сосуществующие в обществе, вбирая в себя основные региональные, социальные и идеологические расколы. Гегемония одного «суверенного нарратива» уступает место диалогу как альтернативной форме нарратива, лучше отвечающей нуждам современного общества. Образ «лоскутного одеяла» не дает определенного ответа на многие важные вопросы, которые мы ставим перед прошлым, — вернее, он оставляет каждого из нас с собственным ответом; однако это означает признание нашего права задавать прошлому собственные вопросы. История, если использовать современную метафору, превращается из монолога вещающей «радиоточки» в интерактивный «интернет».