Иван Курилла - Битва за прошлое. Как политика меняет историю

Даже школьный учебник завтрашнего дня вполне может стать интегратором разных взглядов на историю. Тогда «либеральный» и «государственнический» нарративы будут не взаимоисключающими рассказами об истории, а разными разделами одной науки.

2 июня 2005 года французский историк, специалист по истории африканской работорговли Оливье Петре-Гренуйо, в интервью Le Journal du Dimanche высказал мнение, что «работорговля не была геноцидом. Торговля не ставила целью уничтожение людей. Рабы были коммерческим товаром с рыночной ценностью». Этот комментарий был вызван серией французских мемориальных законов, предписывающих «правильное понимание» важных событий прошлого. Первый из них, Закон Гейсо (loi Gayssot), был принят в 1990 году и предусматривал наказание за отрицание холокоста. Второй, принятый в 2001 году, признавал геноцид армян турками в 1915 году. В том же году появился Закон Тобиры (loi Taubira), который признал рабство и работорговлю преступлениями против человечности, а в феврале 2005 года французский парламент проголосовал за поправку к этому закону, требовавшую включения в учебники истории упоминания о «цивилизующем» влиянии французского колониализма.

После интервью Ассоциация выходцев с Антильских островов, Гайаны, острова Реюньон и Майотты (Collectifdom) подала в суд на Оливье Гренуйо. В ответ на это французские историки подписали обращение под заголовком «Свободу истории» (Liberté pour l’histoire), в котором потребовали отмены всех законов, ограничивающих исторические исследования, включая Закон Тобиры.

«История не религия. Историки не принимают никаких догм, не соблюдают никаких ограничений, игнорируют любые табу. Историческая правда отличается от морали. Задача историка — не превозносить или обвинять, а объяснять. История не рабыня современных проблем. История не память. История не юридическая проблема. В свободном государстве ни парламент, ни суд не имеют права устанавливать историческую правду» [161] Liberté pour l’histoire // Libération. 13 décembre 2005. https://www.liberation.fr/societe/2005/12/13/liberte-pour-l-histoire_541669/ . .

С этого заявления началась деятельность ассоциации «За свободу истории», которую возглавляет один из самых известных французских историков Пьер Нора. Collectifdom отозвал свой иск к Оливье Гренуйо, однако государства в разных частях мира не прекратили попыток установить свои версии «исторической правды». Часто эти «правды» сталкиваются.

Использование исторической науки в качестве языка описания современности содержит неустранимое противоречие. В естественных науках языком описания является математика, представляющая собой логически выстроенное здание, каждый элемент которого имеет уникальное значение и может быть обоснован с помощью системы строгих доказательств. Живые языки обладают меньшей строгостью и меняются со временем, а слова обычно многозначны. История впервые использовалась как язык описания современности в тот период, когда само прошлое — его смысл и значение — казалось зафиксированным. То есть история обладала качествами, необходимыми для такого описания путем сравнения и отождествления. Однако сегодня история выглядит совершенно по-другому.

Историки знают, что любое событие может быть интерпретировано с разных позиций. Вопросы, с которыми обращаются к источникам, могут быть разными, как и получаемые ответы. Современная история не имеет единого нарратива, и потому кажущиеся политикам бесспорными «референтные точки» прошлого не могут трактоваться однозначно. В этом корень конфликта между политиками и историками.

Для того чтобы в какой-то картине мира роль языковой разметки социальной реальности могла играть история [162] То есть когда исторические события принимаются за систему координат. , исторические события должны не оцениваться, а восприниматься застывшими и трактоваться в одинаково понимаемых участниками разговора терминах. Другими словами, история-язык должна представать как некий набор событий, истолкованных единственно возможным способом, которые в силу этого можно использовать для описания (или оправдания) современной политики. Только в этом случае отсылка к какому-то событию или деятелю прошлого будет самодостаточной, станет означать для всех одно и то же, а коммуникация состоится.

Уже в советское время исторический язык потребовал первоначального структурирования для присвоения каждому вошедшему в нарратив событию или персонажу однозначного смысла. Так, Сталинградская битва стала символом героизма советских солдат, стратегического таланта полководцев и победы над захватчиком(трагедия жителей Сталинграда оставалась «за кадром» до конца существования Советского Союза), тогда как блокада Ленинграда символизировала именно трагедию мирного населения (а героизм солдат под Ленинградом долго был «второстепенной» темой в каноническом образе войны). Декабристы символизировали самопожертвование и освободительный порыв против монархии, Иван Грозный — деспотическую власть, Петр I — власть реформаторскую. Оспаривание любой из оценок требовало (и означало) пересмотра всего символического языка разговора о современности, использующего обращение к прошлому.

После распада советского нарратива единое понимание исторических символов стало рассыпаться. В учебники истории наряду с каноническими вошли, например, следующие оценки декабристов: «Приди такие люди, как Пестель, к власти в России, страну постигли бы страшные несчастья. Русский историк Модест Корф называл декабристов горсткой безумцев, чуждых нашей святой Руси» [163] Боханов А. Н. История России. XIX век. Учебник для 8 класса. — М.: Русское слово, 2009. — С. 67. . Это означало и утрату общего языка, в котором понятие «декабристы» несло один и тот же набор смыслов и ценностей для всех участников разговора.

Сегодня же, когда почти любой исторический деятель или событие прошлого являются предметом споров, отсылки к истории являются однозначными только в кругу единомышленников. В этой ситуации использование истории как языка приводит к непониманию. Европейские государства вводят мемориальные законы, чтобы сохранить в политике определение «абсолютного зла» за нацизмом. Российское государство на наших глазах пытается обеспечить единство взглядов хотя бы на Вторую мировую войну — главный ресурс политической речи российских деятелей. Получается это не всегда.

Существует историческое событие, оценки которого разделяются большинством россиян, и политики с помощью государственных механизмов стараются удержать свой контроль над единообразием его трактовок. Это Великая Отечественная война. На протяжении полутора десятилетий, начиная с 2000 года, Кремль использовал память о Великой Отечественной войне как основной ресурс для «склеивания» общества и для поддержания собственной легитимности в качестве главного хранителя этой памяти. И этот подход эффективно работал. Война в самом деле оставалась важнейшей социализирующей россиян точкой, а ключевые события и действующие лица Великой Отечественной воспринимались подавляющим большинством жителей страны одинаково. Герои (имена которых были известны со времени самой войны) оставались героями, власовцы — предателями, Сталинградская битва — символом победы, а блокада Ленинграда — примером героизма и трагедией мирных жителей.