Коллектив авторов Биографии и мемуары - Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

Какое у вас впечатление оставил Великий князь?

Он вообще был очень хороший человек, один из самых приятных. Александр Михайлович был, во-первых, очень интеллигентный человек. Он был даже либеральный человек. Во время революции, например, он был из тех, кто стал против Николая Второго. Я потом был освобожден от военной службы по другим соображениям, а он жил в Киеве тогда, его штаб был перевели в Киев, так что он часто приходил в магазин, и я с ним много разговаривал. Он хорошо относился к моему отцу, и, когда он приходил, его водили в отдельный кабинет, и он всегда звал меня тоже. Он был обаятельный человек, Александр Михайлович. Он не подчинялся всем правилам двора: он же женился морганатическим браком на княгине, он ее сделал княгиней. Я с ней тоже потом был знаком в Париже после его смерти, потому что его убили большевики во время революции, а ей удалось уехать. ( Здесь память скорее всего подводит рассказчика, поскольку Великий Князь Александр Михайлович благополучно покинул Россию в 1918 году и умер 26 февраля 1933 года в Рокебрюне, в Приморских Альпах. Прим. ред. ) Я не помню ее фамилии, княгиня… Очень милая женщина. Он настолько был либеральным, что не считался ни с какими этикетами и пожертвовал своими привилегиями двора, чтобы жениться на женщине, которую любил. Одно это уже показывает его либеральный характер.

И вот я тогда в отряде чувствовал себя прочно, очень приятно. Жизнь была легкая и интересная. Опасности я не сознавал. Я начал первый раз понимать опасность, когда летчика, который улетел со своим наблюдателем, через 15 минут мне пришлось снимать уже умершим, разбитым. А мы с ним хорошо проводили время, очень милый человек был. И тут меня вызвали, и я поехал на то место, где лежал разбитый аэроплан, и этот летчик с разбитой головой. Ужасное зрелище. Я снимал своего, и конечно, это на меня производило впечатление гораздо сильнее, чем те случаи, когда я приезжал и снимал чужие трупы. Причем первое время на меня эти трупы тоже ужасное… но вы знаете, когда не просто на них смотришь, а через объектив, когда задаешься целью сделать хороший снимок, это не производит такое же впечатление, когда просто стоишь рядом и смотришь. Когда смотришь через объектив – ты занят своей идеей как это лучше снять, какую диафрагму, как подойти, с какой стороны, и забываешь о том, что снимаешь. А когда твой приятель лежит – это, конечно, было тяжело.

Потом, через некоторое время, мне самому случилось подвергнуться опасности, которую я не сознавал совершенно, потому что я тогда еще недостаточно много летал. Это случилось зимой еще в Карпатах. Был снег. Мы поднялись с моим летчиком на 500 метров – а каждый наблюдатель имел своего летчика, у меня был штаб-капитан Гавин. Только мы поднялись на 500 метров, медленно тогда поднимались, слабенькие моторы были, вдруг я чувствую, что мы спускаемся, и как-то не как всегда, а боком. Я думал, мы спускаемся, потому что Гавин что-нибудь забыл, или ему нужно зачем-то спуститься – там разговаривать же невозможно. И когда мы подошли совсем к земле, снега там было около трех метров, и мы врезались в снег, и был страшный удар. В этих аппаратах наблюдатель всегда сидит сзади. Мы тогда имели военные аппараты Voisin из Франции: бипланы, где гондола узенькая, длинная, спереди сидит летчик, у него эта гондола поднимается выше колен, а я – сзади, и мои ноги свободны, а позади меня – мотор. И когда случился сильный толчок, меня выбросило из аэроплана между крыльями. Своей каской я порвал стальной кабель, который соединяет оба крыла. Три метра снега, так что я отделался без единой царапинки совершенно, встал, а у бедного летчика руки-ноги были перебиты. Но я страха не испытывал, потому что это все было неожиданно, я еще не понял, что падаю. Но потом начались постепенно другие аксиданты, но всегда думаешь, что если сосед упал, то до меня, может быть, и не дойдет, да и не думаешь об этом.

У вас не было никаких трений, неприятностей в связи с тем, что вы еврей?

Никаких. В отряде офицерство было интеллигентное во всех отношениях и более культурное, и более образованное. У меня никаких абсолютно проблем не было. Единственное, что – была такая традиция, что после двух-трех полетов солдат получал Георгиевскую медаль, потому что тогда каждый полет считался еще подвигом, не как теперь. Я сделал 21 полет, но никакой медали не получил. И начальник тогдашний, – тот самый, которому перебило ноги, он потом вернулся обратно, но больше не летал, – мы с ним были в страшной дружбе, и он меня просто называл Шурочкой – он мне говорит: «Шурочка, вы на меня, наверное, сердитесь, что я вас к медали не представляю». А мне уже по тарифу полагалось чуть ли не четыре Георгиевских креста, не только медали. Для меня это имело огромное значение, потому что еврей с Георгиевским крестом имел все права, больше, чем университетские. Еврей с университетским дипломом имел право жить где угодно, в городах имел право приобретать недвижимое имущество, но в деревнях не имел право. Считалось, что еврей на деревне не должен жить, что он будет там развращать крестьянство, эксплуатировать, поэтому в городах еще можно ему дать что-нибудь, но в деревню его пускать нельзя. А Георгиевский кавалер имел абсолютно все права, он был приравнен к православному, как если бы он крестился. Поэтому для меня Георгиевский крест был очень важен. Я ему и говорю: «Алексей Николаевич, вы знаете, как для меня это важно. Если вы считаете невозможным…» – «Ну, видите ли, почему так: если я вас представлю к Георгиевскому кресту, во-первых, вам его не дадут, а во-вторых, я буду иметь большие неприятности, как это я позволяю еврею… Ведь что бы я ни написал, найдут предлог, чтобы вам не дать. Я, откровенно говоря, уже наводил справки частные, могу я это сделать или нет, и, к сожалению, ничего не выйдет», – говорит. – «Я вас очень люблю, но почему вы еврей?!» Много раз он так мне говорил.

Благодаря тому, мы все-таки близко жили с опасностью, всюду видели смерть, я тогда очень заинтересовался Евангелием, которое до тех пор не знал. Стал очень увлекаться и подробно читать его, не все понимал, в некоторых местах мне казались разногласия. А мой начальник Гавин – бывший семинарист, он это все очень хорошо знал. Мы в свободное время часами гуляли и обсуждали, он меня учил, я его спрашивал Евангелие. На этой почве у нас тоже большая дружба создалась. Между прочим, в Париже потом мы встретились, он был шофером такси здесь. Умер в больнице. Моя жена каждый день к нему ходила, а я был занят. Он был очень приятным человеком.

Такая жизнь в отряде меня совершенно поглотила, я чувствовал себя равным со всеми офицерами. И, как я вам говорил, никакой разницы между нашим положением, несмотря на то, что я был вольноопределяющийся-еврей, а они – офицеры с чинами и другие вольноопределяющиеся, при мне сделавшиеся офицерами и получившие Георгиевские кресты за 2–3 полета. Но они скорее сочувственно ко мне относились, а не с каким-то недовольством или презрением. Я, наоборот, чувствовал себя каким-то героем, которому все сочувствуют. Вот какое было отношение.