Коллектив авторов Биографии и мемуары - Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

Такая система считалась для всех семейств совершенно нормальной. Мы не думали, что может быть иначе. То есть, конечно, мы знали, что за границей этого нет. Но мы не обвиняли никогда мысленно население и народ, а только власть имущих, правительство главным образом. А со стороны населения мы всегда встречали некоторое сочувствие. Они сами считали, что это несправедливо. Кроме чиновников и офицерства всегда было всюду сочувствие. И вот 1909 году, когда я кончил коммерческое училище и не смог попасть в политехнический институт, я поехал с согласия отца в Париж, где мой брат уже был на медицинском факультете. Я поступил на юридический факультет, потому что для моего отца это являлось абсолютной необходимостью – все сыновья должны были иметь высшее образование. Он так страдал от того, что сам не имел образования, что каждый сын должен был иметь какой-нибудь диплом. А какой диплом – ему было все равно. Я выбрал юридический факультет, потому что там меньше всего нужно было работать. Если не политехнический институт, то меня интересовала живопись, искусство, декоративное искусство. И я до конкурса – экзамены у нас были в июле месяце – занимался исключительно музеями, декоративным искусством, ходил у школу, в студии, а вспоминал об экзаменах в мае, когда все бросал и начинал готовиться.

В Париже вы не поступили в Политехнический инсти- тут – почему?

В Париже политехнический институт – это военное училище, туда иностранцев не принимают. Политехнический институт, по существу, это есть подготовка высшего офицерства. Вы обязываетесь, поступая в политехнический институт, первые пять лет быть военным, потом вы можете бросить. Поэтому для иностранцев парижский политехнический институт совершенно закрыт. В Германию мне не хотелось ехать, потому что я, во-первых, плохо знал немецкий язык, никого не было в Германии знакомых, а тут брат, когда приезжал в Киев, всегда такие чудеса рассказывал о Париже, и я так любил брата – мы с ним всегда были в страшной дружбе – что для меня вообще не представлялось возможным уехать из Киева и жить за границей где-нибудь не в Париже. Ничего другого я не знал.

У меня было две альтернативы: или декоративное искусство, или техника, но так как техника не удалась, так Бог с ним. Но отец хотел, чтобы кто-нибудь их его детей, особенно мой брат-доктор, а потом я, чтобы непременно поступили в дело, чтобы они смогли его продолжать. У брата-доктора была постоянная война с отцом. Когда он кончил то же самое коммерческое училище, что и я, брат сразу хотел на медицинский, у него была любовь к медицине с детства, а отец – он был сильный человек – уговаривал, что тот должен пойти непременно пойти в дело, и брат поддался и поехал в Антверпен в институт высших коммерческих наук в Антверпене при Политехе.

В Антверпене был трехлетний курс, но брат мой так хотел на медицинский факультет, но знал, что отец его не допустит никуда, если он не привезет диплом, поэтому он за два года трехлетний курс откатал, привез отцу диплом и сказал: «Вот тебе диплом, как ты хотел, а теперь я пойду на медицинский». Тут отец уже преклонился. И когда я хотел непременно на политехнический, отец видел уже этот неудачный опыт со старшим братом, и сказал: «Ну, иди в политехнический». Но когда меня туда не впустили, тут уж он на меня повлиял: «Слушай, ты теперь поди кончай университет, а после этого пойдешь в дело, а хочешь – занимайся чем хочешь, но диплом непременно получи, потому что я хочу, чтоб мои дети были культурными, интеллигентными».

Сколько лет вы были в Париже?

Четыре года.

А в течении этих четырех лет у вас была возможность познакомиться с политической деятельностью, с настроениями русских студентов и эмигрантов?

Ну, еще бы. Мы были самыми близкими приятелями с Авксентьевым, с Черновым. Главным образом большая дружба была с Николаем Дмитриевичем Авксентьевым, который даже детей брата учил русскому языку. Еще Высоцкий Александр Давыдович был тоже эмигрантом. У нас был такой образ жизни: по субботам все собирались у Высоцкого, а по воскресеньям – у брата. И это большей частью была та же самая компания. Высоцкий сам был революционером, и вся эмиграция русская революционная у него собиралась: Гоц, Цейтлин, все. Все дело в том, что мой брат и Высоцкий были единственные двое женатых и состоятельных людей, которые имели свою квартиру, где можно было собираться. Остальные были люди небогатые и жили по гостиницам, по отдельным комнатам.

Мне поэтому удалось всех знать лично. Правда, они были старше меня: мой брат-доктор был на шесть лет старше. Это были его сверстники, но я этой разницы в возрасте не чувствовал совершенно. Мы все были приятели, а с Авксентьевым мы и после войны здесь тоже очень дружили. Так что свою жизнь в Париже я провел в обществе очень левонастроенном. И когда я вернулся в Россию в 1913 году, для меня вопрос о том, что царский режим может существовать, не ставился. Это временное бедствие, которое скоро лопнет.

Каковы были ваши политические взгляды к тому времени, когда вы вернулись в Россию? Вы были социал-демократом?

Революционером. Я здесь заразился от Цейтлина, от Чернова. Я тогда не очень хорошо разбирался что есть что. Но во всяком случае социалистом, как минимум социалистом. Это потому, что я был в Париже, но даже в Киеве, куда я приехал, где я столкнулся с людьми моего круга, но не бывших за границей, не видевших революционеров, настроения были одинаковые. То же самое. Все студенты или кончившие учебу студенты, с которыми я там перезнакомился, моего общества, еврейского главным образом, все были настроены очень лево, все были социал-демократами. Они, может быть, не были записаны в партию, большинство из них, но они сочувствовали этому движению, получали все газеты, и только об этом и говорили. Тогда только ренегаты были монархистами. Были студенты, которые назывались белоподкладочниками, но к ним относились с презрением, было совершенно непонятно, чтобы интеллигентный человек мог сочувствовать царскому режиму, поэтому он и упал так легко. И так было не только среди молодежи, даже у людей более почтенного характера, всех людей либеральных профессий.

Вы вернулись в Киев в 1913 году, и вскоре после этого началась война.

Я человек довольно авантюрного характера, и мне очень хотелось посмотреть, что такое война. Надо вам сказать, что тогда, несмотря на то, что война была затеяна правительством, ее встретили с большим энтузиазмом. Все, и евреи и не евреи, говорили, что это Германия на нас напала, нам нужно защищаться. Не было такого отношения к войне, как, скажем, в 1905 году, во время японской войны, когда всякое поражение считалось успехом – «Ах, опять побили, так им и надо». А здесь наоборот, был страшный энтузиазм, воодушевление и страшное озлобление против немцев.