Леон Юрис - Милая , 18

— Какого черта ты тут валяешься? — спросила она Андрея.

— Я? Пытаюсь увести этого пьяного недотепу домой.

Габриэла внесла в комнату дымящийся кофе. Андрей смущенно опустил голову.

— Я — дрянь, — сказал он.

— Не болтай, вот, выпей кофе.

— Габи, — бросил он на нее виноватый взгляд, — пожалуйста, не ругай меня... пожалуйста...

Она сняла с него конфедератку, расстегнула мундир, стянула сапоги. У Андрея язык еще за­плетался, но мысли уже прояснились. Кофе ему сразу помог. Он посмотрел на свою маленькую Габриэлу. До чего она прелестна...

— И зачем ты только мучаешься со мной, — про­говорил он.

— Ну, как, пришел в себя? Мы можем погово­рить? — спросила она.

— Да.

— Раньше, когда ты уезжал на недельку-другую в Краков или в Белосток, или на маневры, я жи­ла той минутой, когда ты вернешься, взлетишь по лестнице и бросишься меня обнимать. Но те­перь ты на действительной службе, тебя не было два месяца. Я чуть не умерла, Андрей! Мы в по­сольстве ведь знаем, как скверно обстоят дела. Андрей, пожалуйста... женись на мне.

Он вскочил на ноги.

— Может, ты возненавидишь меня, — продолжала она, — как Пауля, за измену своей вере, но ты для меня значишь больше, чем мое католичество, я поступлюсь им, я буду зажигать для тебя све­чи по субботам и постараюсь делать все...

— Нет, Габи, нет. Да я и не потребовал бы от тебя ничего подобного, но...

— Что, Андрей?

— Я никогда тебе об этом не говорил, но если бы я мог на тебе жениться, большей чести для меня в жизни не было бы. Но... хоть я сто раз в день твержу себе, что такого случиться не может, Крис прав: Польшу захватят. И один Бог знает, что они сделают с нами. Тебе сейчас ни­как не нужен муж-еврей.

— Понимаю, — грустно сказала она, осознав смысл его слов.

— Пропади все пропадом.

У Андрея был такой удрученный вид, что она забыла о себе.

— Чем тебя так расстроил сегодня Бронский?

— Сволочь он, — Андрей, глубоко вздохнув, от­вернулся к окну и уставился в темноту. — Он на­звал меня лжесионистом, и он прав.

— Как ты можешь так говорить?!

— Прав, прав, он прав, — Андрей старался со­браться с мыслями и смотрел на Габриэлу; она была далеко и не в фокусе. — Ты никогда не бы­вала на Ставках, где живут бедные евреи. А у меня перед глазами кучи мусора и в ушах — скрип тележек. Вонь и унижения заставили Бронского бежать оттуда. Разве можно его за это осуждать?

Габриэла с ужасом слушала его пьяные излия­ния. Сколько она знала Андрея, он ни разу ни словом не обмолвился о своем детстве.

— Как и все евреи, мы вынуждены были жить обособленно, и нас вечно громили те самые сту­денты, которыми сейчас руководит Пауль. Мой отец — ты видела его портрет?

— Да.

— Отец — один из тех бородатых религиозных евреев, которых никто не понимает, он торговал курами. Он никогда не злился, даже когда ему в окна бросали камни, и только повторял: ”Зло само себя разрушит”. Ты не знаешь Красинский сад, приличные польские девушки туда не ходят. Туда отправляются по субботам бедняки — на де­ревья посмотреть, крутые яйца с луком поесть, посудачить, пока дети плещутся в пруду. Отец посылал меня относить кур в ”Бристоль” и ”Ев­ропейскую”, и мне нужно было проходить через этот сад. Там нас, маленьких еврейских мальчи­ков, подстерегали банды гойских [18] Гои — неевреи. мальчишек, и всякий раз, когда они били меня и отнимали кур, нам потом всю неделю приходилось сидеть на од­ной картошке, и я вечно спрашивал: ”Папа, ког­да же уже зло себя разрушит?” А он твердил: ”Беги от гоев, беги от гоев” — вот и весь от­вет.

Однажды, когда я нес кур, со мной был прия­тель по хедеру. Хедер — это у нас как приход­ская школа. Даже не помню, как звали того при­ятеля, но удивительно, что он у меня стоит пе­ред глазами, будто это было вчера. Худенькое лицо, и сам тощий, вдвое меньше меня. Гои на­пали на нас как раз напротив их собора. Я хо­тел бежать, а этот заморыш, как же его звали... нет, не помню, — удержал меня и заставил поло­жить кур на землю позади нас.

Странно было не бежать. Когда первый подошел ко мне, я его ударил. На нашей улице я мог одо­леть всех ребят, но стукнуть гоя мне и в го­лову не приходило. А этого я стукнул так, что он упал. Он тут же поднялся с расквашенным но­сом и совсем озверел от злости. Я снова стук­нул его, на этот раз так, что он остался ле­жать. Я посмотрел на остальных, и они начали пятиться назад. Я — на них, они — бежать, я — за ними. Догнал одного и тоже побил. Я, Андрей Андровский со Ставок, побил двух гоев! — Тут его воодушевление, навеянное воспоминаниями, улеглось, и он снова помрачнел. — Вот почему я — дутый сионист, Габи. Я ненавижу эту чертову сионистскую ферму, не хочу всю жизнь проводить в задних комнатушках, и Бронский это знает. Я не поеду в Палестину, не буду строить поселе­ния на болотах...

— Но в таком случае, почему же ты...

— Потому что с бетарцами я не один, я там с друзьями, и пока мы вместе, никто не отнимет у нас кур. Все, чего я хочу, Габи, — иметь воз­можность жить, не убегая. Я заставил их сде­лать меня уланским офицером, я, Андрей Андровский, сионистский вожак. Но я чувствую на спи­не их взгляды. Еврей, думают они, хотя в гла­за этого не скажут...

— Успокойся, дорогой, ты же сейчас не борешь­ся за...

— Габи, я так устал бороться за всех, так устал быть ”тем самым” Андреем Андровским.

— Ну, успокойся, отдохни.

Она погасила свет, примостилась рядом и гла­дила его, пока он не забылся тяжелым сном.

Мамина песня. Мамина колыбельная. Андрей от­крыл глаза и заморгал. Нащупал подушку. Во рту стоял противный вкус. Он сел. Тряхнул курчавой головой. В ту же минуту проснулась и Габриэла, но она, не шевелясь, смотрела, как он спускает ноги на пол, как натягивает мундир и выходит на балкон. Внизу лежала спокойная, спящая Вар­шава.

”Папа”, — сказал про себя Андрей и увидел, как живого, Израиля Андровского. Обшарпанный черный сюртук, неухоженная борода с проседью, полузакрытые глаза, на лице, на всей фигуре печать усталости и жизненных тягот.

Запах бедности вновь ударил Андрею в нос.

”В хедере ты научишься находить утешение в Торе [19] Тора (букв. учение) — в узком смысле Пятикнижие Моисеево, первые пять книг Священного Писания. В широком смысле Тора состоит из Письменного и Устного учения (Письменная и Устная Тора). , в Талмуде [20] Талмуд — основная книга еврейских законов, законченная к V в. н.э., содержащая правовые нормы иудаизма, устные предания, научные сведения и т.д. В Талмуд входят Мишна (собственно текст) и Гемара (комментарии). , в Мидраше [21] Мидраш — общее название сборников раввинистических толкований Библии. . С завтрашнего дня начнешь ходить в школу, отправишься в пла­вание по необъятному морю, которое называется Талмудом, наберешься мудрости, и она поможет тебе всю жизнь оставаться хорошим, верующим человеком”.