Леон Юрис - Милая , 18

— Ваш ход.

Андрей сделал нелепый ход.

— Шах и мат, — сказал Вольф.

Минуты три Андрей тупо смотрел на доску, а потом заорал:

— Марш за флейту!

Андрей потянулся, зевнул и обернулся к Алек­су, который что-то писал в толстой тетради.

— Что это? — спросил Андрей, беря тетрадь в руки.

— Дневник. Дурная привычка все заносить на бумагу.

— Зачем тебе дневник в твоем возрасте?

— Не знаю. Просто в голове вертится странная мысль: вдруг он когда-нибудь пригодится.

— Не заменит же он Седьмой уланский полк, — пожал плечами Андрей, кладя дневник на стол.

— Как сказать, не уверен, — возразил Алекс.

— Вовремя сказанная правда может оказаться сильнее сотни армий.

— Мечтатель ты, Алекс.

Алекс уловил в Андрее какое-то беспокойство. Он отложил бумаги в сторону, вынул из тумбочки письменного стола бутылку водки и разлил по стаканам: в маленький — себе, в большой — Андрею. Андрей поднял стакан и произнес: ”Лехаим!” [28] Лехаим! (ивр.) — За здравие! (дословно - "За жизнь!")

— Ты сегодня почти все собрание молчал, — на­чал Алекс.

— Другие за меня достаточно говорили.

— Послушай, Андрей, таким мрачным я тебя ви­дел только однажды, два года назад, еще до Габ­риэлы. Вы с ней поспорили?

— Я с ней всегда спорю.

— Ты мрачный из-за того, что надвигается вой­на?

— Да. И из-за Габриэлы тоже. Есть вещи, ко­торые человек хочет выяснить перед тем, как уходит в бой.

— Мы о них сегодня говорили часа три. Где ты был в это время?

— Плохой я еврей, Алекс, — тряхнул головой Андрей и выпил. — Не тот я еврей, которым мог бы гордиться мой отец, да будет благословенна его память. Мой отец находил утешение в Торе на все случаи жизни, — Андрей подошел к окну, раздвинул гардины и махнул рукой в сторону Тломацкой синагоги.

— Но, Андрей, потому-то мы и бетарцы, и ра­бочие сионисты, и ревизионисты, что не нашли утешения в Торе.

— В том-то и дело, Алекс, что сионист я тоже плохой.

— Господи, кто тебе все это наговорил?

— Пауль Бронский. Он меня видит насквозь. Нет, не настоящий я сионист. Слушай, что я те­бе скажу. Я вовсе не последователь А.Д. Гор­дона, и любви к земле у меня нет, хоть тресни. Я не хочу ехать в Палестину ни сейчас, ни потом — никогда. Мой город — Варшава, а не Тель-Авив или Иерусалим. Я — польский офицер, и это моя страна.

— Однажды ты мне очень образно объяснил, что не хочешь, чтобы у тебя отнимали кур. Разве это не сионизм? Разве мы не боремся за свое досто­инство?

— Гиблое дело, — пробурчал Андрей, сел и ти­хо добавил: — Я хочу жить в Польше, хочу быть частью этой страны, коль скоро я ее подданный. Но вместе с тем я хочу оставаться самим собой и не отказываться от своего, как Бронский. Ког­да-то я хотел ходить в синагогу и верить, как мой отец; теперь я хочу верить в сионизм, как ты.

Александр потуже затянул кашне, приподнял стакан, и Андрей увидел у него на локте запла­ту.

— Тщетно желать быть поляком в своей стране, тщетно желать быть евреем на своей историчес­кой родине, — продолжал Андрей. — То и другое — роскошь, для меня недоступная.

Он посмотрел в окно и увидел, что к дому под­ходит Габриэла.

”По крайней мере, еще одна ночь с ней перед отъездом, — подумал Андрей. — По крайней мере, хоть это”.

Благостное настроение воскресной Варшавы, к несчастью, не могло замедлить движения стрелок судьбы, приближающихся к полудню. Министерст­ва, военные учреждения и пресс-центры работа­ли, как в будни.

Крис оставил бюро на Рози, а сам пошел в ми­нистерство иностранных дел узнать, нет ли но­востей.

Нет. Пока все тихо.

Из министерства Крис пошел дальше, мимо мас­сивных колонн у вечного огня на площади Пилсудского, в Саксонский парк. Воскресная публика гуляла по дорожкам, сидела на скамейках. Он миновал большой деревянный театр с афишами по­следних спектаклей летнего сезона. ”На следую­щей неделе может пойти уже совсем другой спек­такль, с немецкими артистами”, — подумал Крис. Он остановился у пруда, посмотрел на часы и выбрал пустую скамейку. Теплое солнце, лебеди на воде — полный покой. Крис потер виски — пос­ле вчерашней попойки с Андреем у него побали­вала голова.

В конце аллеи показалась Дебора. Она искала его глазами, но он не подал ей знака, ему хо­телось подольше смотреть на нее. Сколько бы раз он ее не видел, все было, как в первый раз. Она подошла, села рядом, и он тихонько взял ее руку. Они долго сидели молча, не слыша ни ша­гов вокруг, ни смеха, доносившегося с пруда, где какой-то солдат чуть не перевернул лодку, слишком резко повернувшись к своей подружке, ни хлопанья крыльев встревоженных лебедей.

— Я пришла, как только мне удалось вырвать­ся, — сказала она наконец.

— А почему ты не захотела прийти ко мне до­мой?

— Крис, — вздохнула Дебора, опустив голову, — мы и раньше-то поступали дурно, а теперь, ког­да Пауль уехал, это еще хуже.

— Ждать так мучительно. Каждую минуту при­слушиваться, не идешь ли ты.

— Но ты же знаешь, что я хотела прийти, — сказала она, убирая руку, потому что дрожь в пальцах выдавала, как сильно она волнуется.

— Завтра я уезжаю, — сказал Крис.

Она вздрогнула.

— Всего на несколько дней. Еду на границу.

— Я так рада, что ты мне позвонил.

— С того вечера я не нахожу покоя. Дебора, вот мы сейчас сидим здесь, при солнечном свете, можем спокойно подумать, обсудить, как быть с Паулем.

— Нет, Крис, не сейчас, когда он в армии.

— А раньше еще что-то мешало, а раньше — еще что-то. Ей богу, я хочу, чтобы он не вернулся.

— Крис!

— Я знаю, он порядочный человек.

— Я тоже о нас много думала, Крис. Когда я с тобой... мне раньше и в голову не приходило, что... я могу так... Но я же поступаю против всех моих убеждений. Я не уйду от Пауля.

— Вы связаны чувством?

— Не тем, которое ты имеешь в виду. Того ни­когда не было, ты же знаешь. Но муж и жена мно­го значат друг для друга и по другим причинам.

— Дебора, я тебя не оставлю, пока ты сама ме­ня не прогонишь.

— В том-то все и дело. А я не могу, встреча­ясь с тобой, сохранять хоть каплю уважения к себе.

Он провел рукой по ее щеке, и она закрыла глаза.

— Не нужно, Крис, ты же знаешь, что со мной начинает твориться. Господи, я только усложняю тебе жизнь, зачем я тебе?

— Пойдем ко мне, — прошептал он, касаясь гу­бами ее лица.

Деборе было одиннадцать лет, когда умерла ее мать, и она осталась хозяйкой дома для отца и маленького брата. Дел у нее было выше головы и до, и после школы: варить, убирать, ходить на базар, стирать. Андровские были так бедны, как могут быть бедны только польские евреи. Деборе приходилось часами торговаться на базаре, что­бы сэкономить злотый. Мать в ее памяти оста­лась больной и усталой, человеком, ожидавшим смерти как избавления.