Леон Юрис - Милая , 18

— Алекс, поешь чего-нибудь. На кухне суп есть.

— Я не голоден.

— Уже три часа ночи. Пожалуйста, пойдем, ляжешь спать.

Он в отчаянии закрыл лицо руками.

— Алекс, я никогда не вмешивалась в твои дела, но теперь я тебя прошу — не ходи больше на Умшлагплац. И моей выдержке есть предел.

В глазах у Алекса блеснули слезы.

— Ни один человек не может долго делать то, что делаешь ты, и не надорваться.

— Провал, — прошептал он, — полный провал.

— Ты просто человек, Алекс. Человек, который отдал свою жизнь другим. Я не могу видеть, как ты себя терзаешь.

— Полный провал, — продолжал он свое, — полный...

— Алекс, ради Бога...

— Сегодня я потерял голову. Это будет повторяться.

— Ты устал. Очень устал.

— Нет. Просто... Сегодня я понял... все, чего я добивался, все, что старался делать, все было неправильно.

— Ну что ты, дорогой.

— Разве это путь — спасти еще одного человека; еще на один день? Я нашел лазейку для спасения одиночек, а тут тысячи посылаются на смерть, и я ничего не могу сделать... ничего.

— Не хочу я слушать, как ты себя ругаешь, — Сильвия неловко взяла его за руку, — после всего, что ты сделал для других...

— Сделал? — он засмеялся. — Что же я сделал, Сильвия? Связывался с жуликами и нацистами? Заискивал перед ними, хитрил? Это называется сделал? — он взял ее за руки и снова стал прежним Алексом. — Они хотят разрушить всю нашу культуру. Как мне сохранить в живых хоть немногих, чтобы показать миру, кем мы были и что для него сделали? Кто останется? Мы здесь, на Милой, 18 об этом не говорили, — он отошел от нее, — но и с Андреем мы после начала войны почти не разговаривали. Знаешь, почему? Когда пришли сюда немцы, он хотел увести людей в леса, чтобы бороться. Я его остановил. Отнял у него возможность приобрести оружие. Мой путь! Мне нужен был мой путь.

— Алекс, пожалуйста...

— Ложный путь! Я пошел неправильным путем и всегда был неправ! Ни мой дневник, ни молитвы рабби Соломона не спасут нас. Только оружие Андрея! А теперь слишком поздно, и виноват в этом я.

* * *

Под Варшавским гетто образовался целый подземный город, совсем как римские катакомбы. Каждый, кто был в силах, работал на постройке тайных убежищ.

Пятьдесят тысяч дверей, пятьдесят тысяч потайных ходов вели в потайные помещения в подвалах, шкафах, за книжными стеллажами, на чердаках. В магазинах выходы были спрятаны под прилавками, в пекарнях — в остывших печах. Выкапывали потайные ходы под трубами, под мусорными свалками. Поближе к месту, где жили. По улицам ходили только в воспоминаниях. Если нужно было с кем-то связаться, добирались по крышам. Тайные помещения скрывались за печами, за уборными, за картинами.

В подвалах было удобно прятаться, потому что там можно было держать запасы продуктов и вход легче было замаскировать; но чердаки имели то преимущество, что оттуда было легче удирать.

Вся эта примененная на практике изобретательность не мешала эсэсовцам выполнять ежедневную норму депортации. Детские крики, натренированность собак-ищеек, старания немецких пособников помогали раскрывать все новые и новые потайные места. Патруль на улице смотрел, как другие патрульные выбивают стекла в домах, потому что целые стекла могли быть признаком потайного помещения.

На Милой, 18 и на Лешно, 92 Андрей и Шимон заняли чердачные комнаты. Туда был проведен специальный звонок, чтобы в случае опасности они ушли по крышам, куда патруль не очень охотно поднимался.

Прежним входом в подвал на Милой, 18 больше не пользовались, так как это стало небезопасно. Чтобы замаскировать новый вход, на первом этаже соорудили специальную уборную. Нужно было лишь вытащить болт, неплотно ввинченный в пол, и в стене открывалось отверстие, достаточное, чтобы в него пролез взрослый человек. Приставная лестница вела в новые отсеки, вырытые в подвале в тот день, когда началась ”большая акция”. Тут пряталось человек десять из тех, кого Алекс спас с Умшлагплаца; тут же были архивы и склады оружия. Выход был проложен через широкую дренажную трубу, которая тянулась на много метров под Милой, 18. Подземная система переходов упиралась в центральную трубу, которая доходила до середины улицы. В ней постоянно слышался шум воды.

В конце третьей недели августа ”большая акция” вдруг приостановилась. Облавы прекратились.

У очень немногих евреев в гетто был телефон, но у Макса Клепермана их было целых два: второй — прямой к доктору Францу Кенигу, с которым он обделывал разные делишки. У Могучей семерки были совершенно исключительные права на куплю-продажу золота, недвижимости, земельных участков и на доставку информации. И вот у Макса Клепермана зазвонил телефон.

— Да, герр доктор... Да, герр доктор... Да, герр доктор.

После еще нескольких ”Да, герр доктор” Макс повесил трубку и вызвал свою секретаршу.

— Доктор Кениг велел всем моим компаньонам собраться у меня в кабинете в час дня. Немедленно сообщите им, и пусть ждут здесь. Я сейчас иду к нему в резиденцию и вернусь вместе с ним.

Макс посмотрел, все ли на нем в порядке, снял с мизинца брильянтовое кольцо и хлопнул в ладоши, вызывая своего шофера, который был также и его телохранителем. Они выехали из гетто через Красинские ворота. Максу нравилось ездить по арийской стороне. Он радовался деревьям. Внутри гетто росло всего одно дерево — как раз перед зданием Еврейского Совета. Это единственное дерево его раздражало, как бы напоминая, что Еврейский Совет составляет конкуренцию Могучей семерке. Ему уже давно хотелось посадить с полдюжины деревьев перед своим главным бюро на Павьей, но он решил, что уж очень вызывающе это будет выглядеть.

Особенно Макс любил Красинский парк. Здесь мальчишкой начинал он свою карьеру: платил польским хулиганам, чтобы они отнимали у еврейских мальчиков товары, которые те разносили по домам клиентов, и продавал эти товары на Парисовской площади. Теперь на Парисовской площади торговать запрещалось — с тех пор, как началась депортация.

С прекращением депортации Макс вздохнул свободнее. Даже его и всю Могучую семерку она начинала раздражать. Немцы, конечно же, сделали все, что хотели. Теперь Макс старался представить себе, какая еще выгодная сделка ждет его у доктора Кенига. Раз кончилась депортация, значит, заваривается что-то новое. ”Немалый путь я прошел, однако!” — подумал он.

Из всех немцев лучше всего было иметь дело с доктором Кенигом. Он не орал, не грозил, не старался заграбастать себе все, что можно было выжать из сделки, — хотел только своей доли. Порядочный человек, этот доктор Кениг.

Макса провели в кабинет Кенига. Он сел и, не зная, что ему предстоит, в волнении оторвал кончик сигары. Когда Кениг кивнул ему, разрешая закурить, он зажег сигару от настольной серебряной зажигалки.