Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

«Ошибается тот, кто считает только Коран чудом, чтение тобою Корана такое же чудо».

Аль-Мутанабби, вечный странник, бродяга, невеселый мечтатель, неуживчивый сатирик. Мы не ведаем, многое ли знал о нем Грибоедов (вообще с Мутанабби Европа познакомилась лишь в XVIII в. благодаря трудам замечательного немецкого востоковеда Рейнеке); заметим только еще раз, что истинные таланты чувствуют друг друга каким-то особым, «сверхъестественным» чутьем.

Достаточно всего нескольких стихов, изречений, слов, биографических фактов — и уж как не бывало разделяющих веков и языков…

Родился «соавтор» Грибоедова в Куфе — нынешнем Ираке; сын водоноса, как видно осмеянный за пророчества, т. е., вероятно, за стихи (есть версия, что за изрядный атеизм); поэт, не стесняющийся «нелестного наименования».

В Куфе, затем в Сирии, в Египте, в Иране — по многочисленным мелким мусульманским эмиратам, султанатам… Дольше всего поэт продержался при дворе халебского эмира Сейфа ад-Дуля; оробевшие воины этого царства, согласно преданию, так воодушевились военным гимном, который сочинил Мутанабби, что разбили куда более сильное византийское войско. Но здесь, в Халебе, надежды на вечную дружбу эмира окончились знаменитыми на Востоке строками:

Именно здесь родился стих:

Страны, страны — как и у российского поэта, который много ездит, недолго проживет и сложит голову на чужбине.

Мутанабби же, переехав из Халеба в Каир, еле спасся от египетского правителя, осыпая его похвалами, где лишь последний глупец не увидел бы насмешки…

Из Египта — в Багдад. Из Багдада — в Иран. Сходятся пути лжепророка и того поэта, кто девять веков спустя мечтает явиться пророком. Древний поэт, как и позднейший, рано замечает крадущуюся смерть:

«Смерть — это вор, который хватает без рук и мчится без ног».

«О дети нашего отца, мы ведь обитатели жилищ, над которыми постоянно каркает ворон разлуки».

«Как я могу наслаждаться вечерней или утренней зарей, если никогда не вернется тот ветерок…»

На обратном пути из Ирана аль-Мутанабби погиб: один из обиженных сатирическими уколами поэта нанял убийц. Наверное, далеко не все его труды к нам дошли — их ищут по всему Востоку.

Сходство же судеб с Грибоедовым — вовсе не мистика, а признак душевного сродства.

Вот каков Восток, каковы миражи трезвого XIX столетия…

Ермолов — Чингисхан; Грибоедов — Авраам, Магомет, Мутанабби.

Позже еще не раз вернемся к этим мечтам и видениям…

Пора, однако, окончить сравнение генерала Ермолова и чиновника Грибоедова. Последнее сопоставление — одно из самых важных: политические взгляды.

Это из грибоедовского экспромта, сочиненного по поводу собственного ареста.

По духу времени и вкусу — как автор «Горя от ума», так и его начальник сильно заподозрены в вольных взглядах. Для Аракчеева, высшей бюрократии оба они, конечно, люди оппозиции. Денис Давыдов однажды сказал о себе то, что вполне относится и к Ермолову: «Я никогда не пользовался особым благоволением царственных особ, коим мой образ мыслей, хотя и монархический, не совсем нравился» [Давыдов, с. 8].

Как можно вызвать неблаговоление монарха монархическим образом мыслей?

Очевидно, не признавая права самодержца становиться деспотом, т. е. нарушать собственные законы, вторгаясь в личные, семейные дела подданных.

Пушкин именно это имел в виду, когда писал: «Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности невозможно; каторга не в пример лучше».

Имея дело с таким человеком, как Ермолов, очень легко, односторонне подобрав факты, воскликнуть: «Слуга царю, отец солдатам!» И можно опять же «направленным отбором» получить Ермолова-декабриста. Вот примеры.

Ермолов против газетных публикаций об испанской революции (1820 г.): «Нет выгоды набить пустяками молодые головы» [Ермолов. Письма, с. 24].

Чуть позже (в откровенных посланиях к другу Закревскому) генерал пишет об освобождении крепостных: «Мысль о свободе крестьян, смею сказать, невпопад. Если она и по моде, то сообразить нужно, приличествуют ли обстоятельства и время. Подозрительно было бы суждение мое, если б я был человек богатый, но я, хотя и ничего не теряю в таком случае, далек однако ж, чтобы согласиться с подобным намереньем, и собою не умножил бы общества мудрых освободителей» [там же, с. 34].

Здесь Ермолов почти что крепостник. К тому же не жалует заговорщиков: «Мне не нравится и самый способ секретного общества , ибо я имею глупость не верить, чтобы дела добрые требовали тайны» [там же, с. 35].

Но вот совсем другой Ермолов: в тех же дружеских письмах он неизменно именует Аракчеева Змеем (так же как Петра Волконского, начальника Главного штаба, — Петроханом); не раз вспоминает, что еще в молодости, при Павле, несколько лет пробыл в тюрьме и ссылке.

В чине полковника Ермолов столь дерзко держался с высшими, что они, говорят, мечтали, чтобы его скорее сделали генералом, и тогда уж не стыдно будет выносить дерзости; позже на него постоянно доносят за «снисходительное обращение с молодежью». Огарев заметит, что на Кавказе именно со времени Ермолова «не исчезал приют русского свободомыслия» [ПЗ, VI, с. 346].

Зато Николай I за два дня до вступления на престол напишет генералу Дибичу: «Вы… не оставьте меня уведомить обо всем, что вокруг вас происходить будет, особливо у Ермолова… Я, виноват, ему менее всех верю» [Шильдер, т. I, с. 251].

Кюхельбекер на закате жизни, в сибирской ссылке найдет стихотворный образ своего поколения:

Другой же декабрист, Цебриков, на Ермолова в обиде: «Он мог играть ролю Валленштейна, если бы в нем было поболее патриотизма, если б он при обстановке своей того времени и какого-то трепетного ожидания от него людей ему преданных и вообще всех благородномыслящих не ограничивался каким-то непонятным равнодушием, увлекшим его в бездейственность, в какую-то апатию. […] Ермолов мог предупредить арестование стольких лиц и потом смерть пяти мучеников, мог бы дать России конституцию, взять с Кавказа дивизию пехоты, две батареи артиллерии и две тысячи казаков, пойдя прямо на Петербург. […] Это было бы торжественное шествие здравого ума, истинного добра и будущего благополучия России! При русском сметливом уме солдаты и крестьяне тотчас бы сметили, что это война чисто была бы за них; а равенство перед законом и сильного и слабого, начальника и подчиненного, чиновника и крестьянина тотчас связало бы дело, за татарско-немецким деспотизмом остановленное неподнятым… Но Ермолов, еще раз повторяю, имев настольную книгу Тацита и Комментариев на Цезаря, ничего в них не вычитал, был всегда только интриганом и никогда не был патриотом…» [ИС, кн. 2, с. 241, 244–245].