Ольга Великанова - Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма

При изменении конституции идеологические мотивы (достижение социализма) переплетались с политическими и управленческими целями для повышения эффективности управления через новый избирательный закон, с тем чтобы использовать демократические процедуры для мотивации и стимулирования административного аппарата, для отсеивания или чистки слабых, коррумпированных или неблагонадежных функционеров и врагов на всех уровнях. Боясь потерять должности в ходе демократических выборов, эти кадры тормозили осуществление избирательной реформы и сообщали об оживлении врагов. По сталинской логике, как антисоветские элементы в обществе, воодушевленные новыми свободами, так и коррумпированные чиновники и саботажники нуждались в окончательной чистке («раз и навсегда») для достижения успеха в социалистических преобразованиях. Этой логикой можно объяснить политический поворот от относительной умеренности в 1933–1936 годах к репрессиям против партийно-советского аппарата и их распространению на широкие массы населения.

Богатый спектр мнений, высказанных в ходе конституционной дискуссии, свидетельствует о том, что общество было не пассивным реципиентом, а активным участником политических переговоров, внося вклад в формирование советской культуры своими интерпретациями снизу. Нонконформистские взгляды показали, что рядовые граждане стремились к самовыражению и были готовы делиться своими мыслями со своими согражданами и с правительством, даже в условиях диктатуры. Это означает, что острова альтернативных публичных сфер, действующих через неправительственные каналы коммуникации, существовали даже в 1930-х годах. Автономные, а иногда и либеральные голоса находила выражение в национальном обсуждении конституции даже в условиях инсценированной и контролируемой публичной сферы.

Уроки конституции были усвоены гражданами: ее принципы укоренились в их сознании, просвещая тех, кто никогда не слышал о гражданских правах. С одной стороны, многие освоили необходимые советские навыки выживания: мимикрию и послушание, например, когда попугайничали на собраниях. Но с другой стороны, граждане выучили новую лексику демократии и подвергли осмыслению те области, которые до этого ими не рассматривались. Например, два упомянутых случая, когда старшеклассники в Ленинграде и Москве в 1937 году создали конституции для своих классов на основе Конституции СССР, а также проекты Декларации прав школьников, демонстрируют интернализацию норм и языка права [715] Petrone K. Life Has Become More Joyous, Comrades. P. 200. . Конституция служила ориентиром для бесправного населения на пути к осуществлению индивидуальных прав.

Другим уроком, извлеченным гражданами после 1936 года, было недоверие – оборотная сторона социальных мобилизаций с циклами энтузиазма и разочарований. Несоответствие между законом и практикой привело к моменту истины для многих на пути к критической оценке режима. Но главным итогом принятия и бездействия конституции стало недоверие и скептицизм, которые порождал ее фиктивный характер у граждан, способствуя росту цинизма в обществе, который в долгосрочной перспективе подорвал легитимность политической системы.

Изученные свидетельства впервые дают нам возможность эмпирически проверить предположения, сделанные в литературе о советской массовой политической культуре. Прежде всего, обсуждение конституции, задуманное как мобилизационная кампания по формированию общественного мнения и консолидации общества вокруг советских ценностей, не принесло желаемых результатов. Мы не видим ни консенсуса, ни единства, ни устоявшейся идентичности, а видим расколотое, разнородное общество с несопоставимыми ценностями и менталитетом гражданской войны. Послание конституции о социальном мире встретило весьма ограниченную поддержку сообщества, насыщенного ненавистью и тревогой. Эта неоднородность, выявленная в дискуссии, была подтверждена в переписи 1937 года. «Общество, которое потеряло сцепление, структуру, единство или еще не обрело его, город [Москва], состоящий из миллионов людей, жизнь которых была нарушена и у которых не было ни одного места, где они могли бы чувствовать себя дома, такое общество было до крайности хрупким [и] остро нуждалось в чувстве принадлежности» [716] Schloegel K. Moscow, 1937. P. 51, 53, 118–119. .

Голоса участников дискуссии продемонстрировали социальную напряженность и враждебность: колхозников к единоличникам и рабочим, беспартийных к членам партии, новоиспеченных атеистов к священникам, кулаков и депортированных к односельчанам, которые их раскулачили и жили теперь в их домах, рабочих к управленцам и стахановцам. Всеобщим было недоверие как к лишенцам (на одном конце спектра), так и к представителям власти (на другом). Это соперничество и зависть «подпитывали политическую культуру репрессий» [717] Goldman W. Z . Terror and Democracy. P. 7. .

Помимо давления на граждан с целью обеспечения их участия, неожиданно демократический характер конституции и сдвиг в официальном дискурсе вызвали у граждан желание высказаться и позволили им выразить весь спектр как либеральных, так и нелиберальных взглядов. В их комментариях мы обнаружили, что либеральный, демократический и примирительный дискурс уживался с революционными, конфронтационными, нетерпимыми или традиционалистскими формами восприятия мира. Либеральные ценности были четко сформулированы в дискуссии и в личных документах. Озабоченность многих граждан индивидуальными и гражданскими правами, эффективной работой советов, избирательной реформой и верховенством закона, а также их политическая активность – все это указывает на существование либеральной политической субкультуры с демократическими компонентами. Это была важная характеристика сталинского общества, которую подпитывали динамика модерна и дореволюционные либеральные традиции.

Либеральный характер новой конституции, однако, противоречил чаяниям другого сегмента участников дискуссии. Такие инновации, как плюрализм, распространение избирательных прав и индивидуальных свобод на «бывших людей», а также демократический судебный процесс, включая право на защиту для бывших отверженных, часто вызывали культурный дискомфорт, критику и неприятие. Каким бы ни был их генезис – наследие Гражданской войны, след от катастрофического опыта коллективизации и религиозной войны, влияние большевистской антагонистической классовой идеологии, предубеждения традиционной крестьянской психологии, – этот конфронтационный стиль был значительным элементом массовых реакций.

Источники демонстрируют нетерпимость, враждебность, радикализм, отсутствие сострадания и приемлемость насилия у населения. Такие черты общинного мышления, как зависть, эгалитаризм, тенденции к регулированию, приоритет коллективных ценностей над индивидуальными были четко обозначены. Традиционные тропы почтительности к власти и патримониализма, культ лидера, озвученные летом 1936 года, свидетельствуют о том, что сталинское общество унаследовало некоторые вековые привычки политического поведения [718] Mironov B. Peasant Popular Culture…; Kollman N. S. Muscovite Political Culture // A Companion to Russian History / Ed. by A. Gleason. Chichester, UK: Wiley-Blackwell. 2009. P. 99; Daniels R. V. Russian Political Culture and the Post-Revolutionary Impasse // The Russian Review. 1987. № 46 (2). P. 165–175. . Эти глубокие и древние структуры народного менталитета получили закрепление в большевистской революционной классовой идеологии и авторитарной политике, обеспечившей распространение этого мировоззрения [719] Медушевский A. Н. Сталинизм как модель социального констируирования. С. 6–7. .