Юлия Кантор - Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг.

Немцы быстро приближались к Ленинграду. Каждый день диктор по радио сообщал о сданных населенных пунктах около Ленинграда. И все мы с ужасом следили, как сжимается вражеское кольцо около города – слышали знакомые наименования – Сестрорецк, Гатчина (туда мы собирались на дачу) и др.

Репродукторы были в каждой семье. Периодически мы слушали сводки Совинформбюро о положении на фронтах, около Ленинграда, тяжело переживали отступление наших войск. Или диктор громко объявлял: «Воздушная тревога, воздушная тревога», и зловеще завывала сирена на улицах города. Если передачи не было, по радио раздавался стук метронома – вот когда я с ним познакомилась. При тревоге он стучал быстро. Когда впоследствии дочка училась музыке, она его иногда включала. Тогда я и рассказала ей, какую роль он играл в блокаду. Радио мы никогда не выключали. При воздушной тревоге все находящиеся в этот момент в доме старики и маленькие дети быстро спускались в бомбоубежище, в котором было очень темно и душно. Женщины (в том числе и моя мама) и подростки быстро поднимались на чердак, и когда зажигалки пробивали крышу и падали на чердак, они хватали их щипцами и гасили в ящиках с песком. Воздушную тревогу объявляли при бомбежке, а при артобстрелах не помню никаких предупредительных сигналов.

Неожиданно приехал с Волховского фронта отец по делам редакции фронтовой газеты «В решающий бой», где он был фронтовым корреспондентом. Он пробыл в городе несколько дней и однажды вернулся расстроенный, сказав, что зашел проведать свою бывшую одноклассницу, которая жила недалеко от нас, но оказалось, что Фриду… съели. Я ничего не поняла – как это тетю Фриду съели? Меня в основном воспитывала бабушка, с раннего детства я учила басни Крылова, сказки Пушкина, стихи Некрасова. По утрам в 10 часов слушала по радио «Сказки бабушки Арины». И нигде не говорилось, что можно съесть человека, это было для меня огромное потрясение. Потом мне объяснили, и я долго не могла успокоиться. В тот период о каннибализме в Ленинграде было запрещено говорить, но слухи все-таки начали просачиваться.

В этот свой приезд в последний день отец сказал нам: «Быстро собирайте все необходимые вещи: одеяла, подушки, постельное белье, одежду, немного посуды. Вы будете жить в бомбоубежище под Эрмитажем».

Так началась наша новая жизнь вне дома во время блокады Ленинграда.

Подвалы зданий Эрмитажа были превращены в бомбоубежища. В них жили и работали сотрудники Эрмитажа и их семьи, архитекторы, художники, сотрудники АН и Академии художеств, сотрудники Медицинской академии, артисты и др.

Сначала нас поселили в бомбоубежище, вход в которое был с Малого подъезда, с Невы. Часто ночью мы просыпались от взрывов – это взрывались бомбы замедленного действия, упавшие во время бомбежки города в Неву. Вскоре нас перевели в другое бомбоубежище, вход в которое был со стороны Дворцовой площади. Однажды, когда мы шли туда вдоль Зимней канавки, начался артобстрел. Немецкий снаряд попал в портик Нового Эрмитажа и «ранил» одного из Атлантов, раскаленные осколки посыпались к нашим ногам. Мы чудом избежали если не смерти, то наверняка ранения, так как еще не успели завернуть за угол здания.

Наше новое бомбоубежище представляло собой длинный подвал, с нишами по обе стороны прохода (может, ниши были только с одной стороны – прошло столько лет, и память, может, мне изменяет). Вдоль прохода около стен и в нишах стояли топчаны (нары). Те, кто занимали ниши, отгородились занавесками. Наш топчан стоял в проходе и нельзя было повесить занавеску. Рядом с нами в нише за занавеской жила семья папиного заместителя Егорова: мама, бабушка и девочка Лена, старше меня на 2 года. Перед уходом на фронт отец попросил Егорова помогать нам в случае необходимости. И вот до сих пор хорошо помню эту «помощь» – по вечерам моя соседка за занавеской что-то аппетитно грызла – или сухари, или шоколад. Этот раздражающий хруст я долго не могла забыть. Я лежала на нарах и гадала, чем же она подкрепляется каждый вечер. Голод был нетерпим, хотелось погрызть хоть какую-нибудь сухую корочку хлеба.

Днем обитатели бомбоубежища уходили – кто на работу, кто в свою квартиру. По вечерам собирались у кого-нибудь на нарах, обсуждали положение в городе и на фронтах. К нам на нары часто присаживался и разговаривал с мамой и бабушкой художник Николай Васильевич Дыдыкин. Его нары были под номером 617, а бабушка занимала нары номер 619. Вначале в бомбоубежище было светло и тепло, проходила теплофикационная труба. Вдоль всего убежища горели лампы (как я потом узнала, электричество подавали с корабля, стоявшего напротив Эрмитажа).

Еду (вернее бурду) бабушка готовила дома. Жили мы сравнительно недалеко от Эрмитажа, транспорта никакого не было, и она ходила домой пешком по снегу. Однажды она вернулась радостная – нашла дома баночку кофейной гущи (от ржаного кофе), немного муки и бутылочку касторового масла. Из этих «продуктов» смастерила лепешки, и был настоящий праздник. Вкуса их уже не помню, но, наверно, это было нечто волшебное. Карточки бабушка или мама ходили отоваривать в магазин недалеко от Эрмитажа, на ул. Халтурина (теперь Миллионная). Однажды бабушка ушла в магазин и очень долго не возвращалась. Мы уже начали волноваться и собирались идти ее искать. Вскоре она пришла и рассказала, что, стоя в очереди, потеряла от голода сознание и упала. Люди, стоявшие в очереди, привели ее в чувство, подали ей сумку, в которой были все карточки на троих на месяц, и проводили ее до ворот Эрмитажа. В такое страшное, голодное время стоявшие в очереди ленинградцы, истощенные от голода, проявили величайшее благородство: никто не позарился на эти карточки.

Днем, если не было воздушной тревоги (а немцы обычно бомбили город ночью), я выходила с Леной во двор (не помню, были ли около нас еще дети). Стояли сильные морозы, мы раскатали во дворе ледяную дорожку и катались. Или собирали во дворе позолоченные завитушки от картинных рам, которые, вероятно, отломались при упаковке музейных экспонатов.

В бомбоубежище около нас жила пожилая дама, и она начала обучать нас немецкому языку – и это под немецкими бомбами!!

В этом бомбоубежище мы чувствовали себя очень надежно, не было страха, что бомба может пробить его толстые своды. Там даже не были слышны завывания сирены и взрывы в городе.

Часто по бомбоубежищу пробегал (точнее проносился) директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели, в военном полушубке, борода развевалась, глаза горели. Первый раз я увидела его и запомнила, когда нас поселили в бомбоубежище, вход в которое был со стороны Невы. Там был буфет, мы стояли в очереди и получали по кусочку хлеба и по тарелке чечевицы. Однажды в очереди разразился скандал – какой-то мужчина стащил (неудобно употреблять слово «украл») этот крошечный кусочек хлеба у стоящего впереди, и Орбели, который в этот момент или проходил мимо, или тоже стоял в очереди, набросился на несчастного «вора» и громко его стыдил и ругал.