Юлия Кантор - Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг.

Кстати, та чечевица была очень вкусная, а ела я ее впервые, и впоследствии она стала одним из моих любимых блюд.

Новый 1942 год мне не запомнился – наверно, это был для нас такой же день, как и остальные – постоянное чувство жуткого голода и страх. Вспоминалась в тот день огромная елка дома, увешанная игрушками, конфетами, мандаринами, орехами; празднование Нового года в школе, в кукольном театре Евгения Деммени, куда я часто ходила с бабушкой. Теперь были нары, слабый свет, рядом истощенные люди, движущиеся в проходе между нарами, как призраки. У всех был измученный вид. И все-таки, несмотря на эти страшные условия, голод, бомбежки, люди держались, жили с надеждой, что придет конец этим мучениям.

Самый страшный момент запомнился в ночь под Рождество, когда в бомбоубежище влетел И. А. Орбели с криком: «Быстро собирайте вещи и все выходите! Бомбоубежище заливает, бомба попала в водопровод и канализацию!».

Так морозной ночью мы и остальные обитатели бомбоубежища оказались с вещами ночью на снегу перед воротами во двор Эрмитажа. Мама на какое-то время отлучилась, и вдруг, как по мановению волшебной палочки, перед нами оказалась лошадь с санями и возницей, и мы благополучно вернулись домой. Так и осталась для меня загадка – как в такое голодное время, когда были уже съедены все животные и птицы, ей удалось найти ночью лошадь с санями?

Начался новый блокадный период нашей жизни – дома. Коммунальная квартира из 10 комнат была пуста. Единственная соседка была на военном положении и домой не возвращалась.

Наш быт во время блокады был ужасающим. Трудно добавить еще что-то новое к сказанному и описанному в литературе. Температура в комнатах была чуть выше нуля. Спали обычно не раздеваясь. Укрывались всем, что подходило для этой цели. Зимой 1941 г. температура доходила до –30 оС. В доме замерзли водопроводные и канализационные трубы. Я с мамой носила из Никольского садика снег, растапливали его на буржуйке. В саду он был сравнительно чистый. На улицах встречали изможденных женщин, тянувших санки, на которых стояла посуда с водой – многие ходили на Неву и брали воду из проруби, простаивая часами на морозе в очереди.

При артобстрелах мы уже не спускались в бомбоубежище. При одном из таких артобстрелов в комнату по диагонали от нашей попал снаряд и застрял на втором этоже. Стекла в окнах комнат, выходящих на улицу, были выбиты, холод был жуткий. Наши окна выходили во двор, и так как еще с начала войны они были заклеены полосками газет, удалось сохранить их целыми. Во дворе и на лестнице была грязь. У нас было два входа – «черный» – со двора и «парадный» – с улицы. Ступеньки лестницы черного входа были покрыты замерзшими нечистотами, ходить было скользко. Мы пользовались только черным входом, парадный был заперт на замок и огромный тяжелый крюк.

Буржуйка была спасением в блокадном Ленинграде. Нам буржуйку принес мой двоюродный брат. Он сам ее сделал на заводе, где работал с начала войны. А ему было всего 15 лет. В буржуйке мы жгли все, что горело. Большую круглую печку, стоявшую посреди тонкой стенки, разделявшей комнату на две смежные, топить было нечем. Еще в первые дни холодов сожгли немного дров, оставшихся с прошлогодней зимы. Теперь в ход пошли старые вещи, но их было немного, жгли учебники. На растопку использовали книги – и это было трудно переносить. Осталось несколько – чудом уцелели «Мертвые души», томик Джонатана Свифта «Гулливер в стране лиллипутов», История ХIХ в., Шахматные задачи, «Севастопольское рассказы» и «Талейран» Е. Тарле. И это все…

В основном же топили ящиками из-под овощей. Здесь мне хочется сказать пару хороших слов о нашем управдоме Д. Калошине. Это был очень порядочный сострадательный человек. Периодически он приглашал маму «в поход» за этими ящиками. Он ухитрялся влезать через окно в бывший овощной склад в подвале соседнего дома и оттуда подавал нам пустые ящики. Ходить к этому подвалу надо было через проходной двор, почти ночью, в полной темноте. Я всегда ходила с мамой. Было очень страшно, но выхода не было. Буржуйка давала мало тепла, только пока в ней что-то горело. В основном огонь использовали, чтобы вскипятить воду для «чая» или сварить суп. Горячая вода и была нашим «чаем». Во время «чаепития» подкладывали друг другу кусочек конфеты – «подушечки» с повидлом внутри. Наверно, сахар по карточкам выдавали очень редко. «Чай» пили вприкуску, хотя кусать было нечего. Но с тех пор чай вприкуску у меня вошел в привычку, хотя в этом уже не было надобности.

На этой же буржуйке варили суп, точнее баланду. Это была безвкусная жидкость, содержащая немного крупы (запомнилась перловая).

Карточную систему на все продукты ввели летом. У мамы и бабушки были иждивенческие карточки, у меня – детская. Я никогда не забуду норму – 125 гр. хлеба. Но что это был за хлеб? В нем почти не было муки, он был мокрый, тяжелый и напоминал скорее кусок глины. Обычно мы его подсушивали на буржуйке.

Электричества не было. Вначале, пока еще сохранились несколько поленьев специально для освещения, я откалывала ножом от полена несколько лучинок, и при необходимости их зажигали, но от них было много дыма. Для более продолжительного освещения зажигали коптилку моего изобретения (она, к счастью, не коптила).

Это была крошечная стеклянная баночка из-под мази объемом порядка двух чайных ложечек, с металлической крышечкой, через которую в проделанное отверстие была просунута трубочка из очень тонкой жести с фитильком внутри. В баночку наливался керосин (у нас было немного керосина – однажды его давали по карточкам еще в начале войны; помню, как ходила с бабушкой за ним в соседнюю керосиновую лавку – так тогда называли эти хозяйственные магазины), и поджигался фитилек. Это свое блокадное изобретение я берегу как большую драгоценность.

Однажды, в конце февраля 1942 года, когда мы собирались ложиться спать, раздался сильный, настойчивый стук в парадную дверь. Мы перепугались, так как не пользовались парадным входом еще с начала блокады и никого не ждали. Мама пошла спросить, кто стучит. К нашей огромной радости это был папа. Он приехал с фронта взять какое-то оборудование для редакации своей фронтовой газеты «В решающий бой». По приезде сказал нам быстро собирать самые необходимые вещи и приготовиться к отъезду. Он пробыл в городе семь дней (об этом я уже узнала два года назад, когда прочитала «Военные письма и дневники» ленинградского писателя Павла Лукницкого, который встретился с моим отцом на Волховском фронте, в редакции этой газеты). Отец возвращался усталый и расстроенный от всего, что видел в осажденном Ленинграде – разрушенные дома, еле живые людей, едва передвигающих ноги, остановившийся, покрытый снегом транспорт, женщин, тянущих санки с покойниками, завернутыми в одеяла.