Ольга Эдельман - Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года

Сам Джугашвили 30 марта писал о том, что в Баку «организации нет никакой» и ему с трудом удалось собрать несколько рабочих. Примечательно, что он постарался создать альянс с местными меньшевиками, хотя и описал их реакцию весьма иронично, сообщив, что они боялись идти на собрание из опасения провокации и уклонялись от объединения партийных комитетов под предлогом, что «4 месяца ищут беков, чтобы кооптировать в свой центр, и до сих пор не могут отыскать. Конечно, очень странно, что за эти 4 месяца жандармам удалось раза два разыскать беков и засадить их в тюрьму, а мекам не удалось разыскать ни одного бека во всем Баку». Тем не менее он сообщил о состоявшемся решении создать общее с меньшевиками руководство местными организациями и комитеты по подготовке к думским выборам, а в перспективе провести конференцию, которая признает действующий ленинский ЦК (см. док. 11). Была принята и резолюция в поддержку решений Пражской конференции, отосланная для публикации в «Социал-демократ» [470]. Призывая меньшевиков к созданию общих партийных комитетов, Коба, с одной стороны, действовал в логике курса на слияние организаций, принятого в Баку еще до его ареста весной 1910 г., с другой – в соответствии с решениями Пражской конференции и призывами Ленина считать главным партийным врагом ликвидаторов и ради борьбы с ними объединить усилия тех членов обеих фракций, которые готовы продолжать нелегальную деятельность. Судя по этому письму, И. Джугашвили достаточно позитивно оценивал достигнутое. В то же время из перехваченного полицией в середине апреля и перлюстрированного письма некоего оставшегося неизвестным бакинского меньшевика видно, что по крайней мере часть его товарищей-меньшевиков осталась при своем: они отказывались признавать законность Пражской конференции (в которой их фракция не участвовала), «делегата признают подложным» (из письма, к тому же расшифрованного перлюстраторами с пропусками, не ясно, о каком делегате идет речь – участнике конференции или же теперь явившемся в Баку представителе ЦК, то есть Кобе). «Теперь такие резолюции принимаются на всех группках и в районах. Беки очень сконфужены и настроены примиренчески, но с ними приходится сталкиваться лишь очень редко. Они тоже отказываются называть конференцию общерусской и стоят за новую» [471]. Возможно, под «настроенным примиренчески беком» имелся в виду как раз Коба.

Письмо Джугашвили от 30 марта, полученное в Тифлисе, переписала Е. Д. Стасова-Зельма, включив его в свое письмо от 5 апреля, адресованное в Киев, членам Русского бюро ЦК Серго и «Петру». От себя она сообщала, что «Сосо жив и здрав и уехал на север 30-го» (см. док. 11). По сведениям полицейских агентов, он покинул Закавказье 1 апреля (см. док. 13, 14). По дороге в Ростове-на-Дону он встретился с Верой Швейцер, оставившей несколько беллетризованную зарисовку их конспиративного разговора в «ресторане первого класса» и не упустившей сообщить, будто Джугашвили прочел ее письмо к Спандаряну, полученное в Баку уже после его ареста, и советовал ей писать еще, поддержать узника морально (см. док. 12). Учитывая, что Швейцер стала гражданской женой Спандаряна, у которого на Кавказе имелась законная семья и дети, а также склонность Швейцер к мемуарным фантазиям, представляется, что эпизод со Сталиным, якобы похвалившим ее письмо Спандаряну, она вставила в написанный в 1940-е гг. текст, желая таким образом изобразить как бы одобрение Сталиным их романа.

В начале апреля Джугашвили появился в Москве, где встретился с Серго Орджоникидзе. Об этом незамедлительно узнало Московское охранное отделение, у которого имелись два агента среди самых доверенных членов РСДРП – Р. В. Малиновский и А. С. Романов (участник Пражской конференции). Каждый из них, конечно же, не догадывался о сотрудничестве другого с охранкой (это было строго соблюдавшимся правилом работы с агентурой). Оба принадлежали к числу тех, с кем могли встретиться члены Русского бюро ЦК. Именно поэтому, оберегая ценных агентов, московские жандармы ни Серго, ни Кобу не арестовали, а передали наблюдение в Петербург, предупредив телеграммой, что «ликвидация желательна но допустима исключительно лишь местным связям без указания источников Москву» (см. док. 18, 19).

Орджоникидзе в Москве имел свидание с Малиновским. Должен был с ним встретиться и Джугашвили, но по случайности встреча и знакомство не состоялись [472]. Позднее, отвечая в мае 1914 г. на вопросы партийного следствия о его провокаторской работе, Малиновский рассказал, что в феврале 1912 г. устроился работать на фабрику в селе Ростокино и жил там очень конспиративно. «Где я был тогда, никто не знал, жена жила в Москве, и такие товарищи, как Серго, Коба и Аля, могли меня найти только через нее. В Москве за 7 месяцев был один раз. С Кобой, хотя он был, не видались, перепутали время встречи, а домой я пойти не мог. С Алей виделся раз в селе Царицыно, станция Казанской железной дороги. С Серго виделся в трактире в Москве» – и прибавил, что «только Серго знал, где служу (Коба не знал)» [473]. Виделись ли в те дни Серго и Коба с А. С. Романовым (Аля), не известно.

Тем временем Ленину из Парижа стало казаться, что связь с членами Русского бюро потеряна, а сами они то ли ленятся, то ли саботируют его распоряжения. 15/28 марта он отправил Стасовой, Орджоникидзе и Спандаряну в высшей степени нервозное письмо: «Меня страшно огорчает и волнует полная дезорганизация наших (и ваших) сношений и связей. Поистине, есть от чего в отчаяние прийти! Вместо писем вы пишете какие-то телеграфически краткие восклицания, из коих ничего понять нельзя. 1) От Ивановича ничего. Что он? Где он? Как он? Дьявольски необходим легальный человек в Питере или около Питера, ибо там дела плохи. Война бешеная и трудная. У нас ни информации, ни руководства, ни надзора за газетой. […] 3) Резолюций толковых, ясных, с указанием, от какой организации, с присоединением к решениям, с подтверждением того, что делегат от них был, приехал, выслушан, нет ниоткуда!! Неужели не ясна разница таких формальных резолюций от писем интимного свойства: «прилично» – «здорово» – «победили» и т. п.? […] 5) Ни из Тифлиса, ни из Баку (центры страшно важные) ни звука толком, были ли доклады? где резолюции? Стыд и срам!» [474]. Еще при жизни Сталина это эпистолярное упоминание о нем стали трактовать как доказательство того, что Ленин беспокоился о нем и рассматривал его как чрезвычайно ценного сотрудника. Ленин писал из Парижа 15 марта по старому стилю, то есть всего две недели спустя после побега Джугашвили из Вологды и как раз в те дни, когда тот был на пути в Тифлис. Как получилось, что за границей его потеряли? Очевидно, Ленин не получил к тому времени подтверждения, что побег успешно состоялся, и Иванович прибыл в северную столицу, но и в этом случае чрезмерно эмоциональный тон письма озадачивает. Закрадывается подозрение, что Ленин нервничал оттого, что не вполне полагался на новых соратников, этих троих только что введенных в ЦК кавказцев, не знал, чего от них ждать и будут ли они вполне следовать ленинской линии и поддерживать его в очередной затеянной им «бешеной войне» внутри партии. Ведь не так давно тот же Коба-Иванович иронизировал по поводу «бури в стакане воды». Л. Д. Троцкий, писавший сталинскую биографию после изгнания из СССР, полагал, что в то время Коба сохранил выраженную этой фразой «вульгарно-примиренческую тенденцию» [475]. Впрочем, в доказательство своего тезиса Троцкий ссылался на программную редакционную статью в газете «Звезда», приписывая ее Сталину и относя к 1912 г., тогда как приведенная им ссылка указывает на статью в первом номере этой газеты, вышедшем 16 декабря 1910 г., никак не могущую принадлежать Сталину [476].