Ольга Эдельман - Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года

Десять-двенадцать лет я не видел Сталина. Его лицо, высокий лоб покрылись морщинами. Ушедшие вглубь глаза горели подобно свече, зажженной во мраке. Не изменилась его одежда. Блуза и пиджак на худом теле, как всегда длинные и широкие брюки и выцветшая кепка на хохлатой голове.

Из воспоминаний Д. Сулиашвили, записанных Грузинским ИМЭЛ в 1934 г. Перевод с грузинского яз.

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 651. Л. 183–184.

Описав дореволюционный период биографии Иосифа Джугашвили-Сталина, остается к исходному вопросу: что это дает для понимания личности советского диктатора?

Прежде всего в жизни молодого (или относительно молодого) Джугашвили не обнаруживается никаких особых сенсаций. Ничего неожиданного, поражающего, достойного броских заголовков о «разоблаченных тайнах Сталина». Ничего яркого и пригодного для хотя бы легкой романтизации. Он не был ни главой грузинских бандитов, ни организатором и участником лихих экспроприаций, как утверждали одни; не возглавлял все революционное движение в Закавказье, как провозглашали другие. Во всех поддающихся реконструкции эпизодах и обстоятельствах он выглядит довольно обыкновенно и посредственно. Сложно найти яркие краски и для характеристики его личности, его не обрисуешь несколькими выразительными штрихами. Более того, его персона остается ускользающей, не вполне ясной: ни откровений, ни приоткрывшихся уголков души, ни эффектных жестов. После многих лет изучения этого персонажа невозможно расстаться с ощущением, что он неизменно пребывает в тени, его не удается высветить и рассмотреть, можно лишь стараться очертить контуром эту серую зону (серую не в оценочном, а в буквальном смысле – неясную, слабо видимую), нащупать ее очертания. Но в сердцевине по-прежнему остается неясность.

К тому же постоянно приходится помнить об опасности опрокинуть в прошлое тот образ Сталина, который сложился значительно позднее. С одной стороны, речь идет об одном и том же человеке, с другой – он мог сильно, до неузнаваемости перемениться. Взять хотя бы такую мелкую и конкретную деталь, как сталинская трубка, его привычка расхаживать по кабинету с трубкой в руке. Ни один из мемуаристов, вспоминавших его до революции, о трубке не упоминал, и невозможно сказать почему. Обзавелся ли Сталин этой привычкой позднее? Быть может, раньше он курил дешевые папироски? Или в революционной среде курение было столь обыденным, что никому не приходило в голову об этом и вспоминать? Или мы просто слишком мало знаем о Сталине в молодости, его привычках и склонностях?

Гораздо легче описать Кобу, прибегнув к методу негативных исключений и перечислив, чем он не являлся и чего не делал: не был крупным теоретиком марксизма, не был видным публицистом, темпераментным трибуном, вождем-комбаттантом и т. д. Провальным оратором, высокомерным грубияном, демонстративно властолюбивым он также не был. Выступать он умел, не поражал воображения слушателей, но мог добиться нужной реакции. Близких друзей не имел, но умел ладить с людьми, особенно с простыми рабочими, которым импонировал отсутствием интеллигентских замашек. От женщин головы не терял, но влюблялся, привязывался, уязвленно переживал измену. Был несомненно умен, однако ум этот направлял в большей мере на решение организационных вопросов и улаживание отношений (или на интриги?), нежели на броские высказывания. Рассказчики часто отмечали, что он был веселым, шутил. Любил петь и хорошо знал народные песни. От очень многих своих сотоварищей, профессиональных революционеров, отличался, по-видимому, элементарной организованностью, умеренностью, отсутствием бытовой распущенности, чрезмерной болтливости, необязательности и прочих атрибутов разгильдяйства – одним словом, деловитостью и ответственностью за результат. Невозможно представить этого человека произносящим многочасовые речи, упиваясь собственной риторикой подобно токующему тетереву, рискующим головой ради спасения друга, впавшим в пьяный загул или, например, безрассудно влюбленным. Но и упрекать его в абсолютном холодном бесчувствии также несправедливо.

Как ни странно, сложно даже дать краткий, в одну-две фразы, ответ на вопрос, что делал Коба в революционном движении. Его участие распадается на ряд обыденных действий: вел занятия в рабочем кружке, объяснял, как бастовать, написал листовку, был избран членом комитета – одним из членов и не самого важного комитета, с кем-то о чем-то сговорился, ночевал по чужим углам, поехал делегатом на съезд. Чем-то – мы так точно и не знаем, чем именно, – страшно раздражал оппонентов, грузинских меньшевиков. Быть может, как раз тем, что все эти мелкие, обыденные дела нелегала формировали надежный фундамент его положения в подполье.

Подполье независимо от идейной окраски устанавливало свои законы, во многом сходные с законами любой другой существующей вне законных рамок криминальной среды. Этот аспект не отразился в героико-романтическом предании о революционерах, борцах за свободу. Революционный миф, как известно, сделался чем-то вроде квазирелигии нескольких поколений интеллигенции. Даже большинство врагов большевиков происходили из той же либеральной или радикальной интеллигентной среды и, критикуя большевизм, оставались в целом в той же системе моральных координат.

Террор и деспотизм пришедших к власти большевиков принято было объяснять (а отчасти и оправдывать) их идейным фанатизмом, качеством, пусть пугающим, но в то же время возвышенным. Предполагалось, что они так, на свой лад, кроваво и жестоко, добивались реализации своего сценария счастья для трудящегося народа. Однако молодой Коба-Сосо и его соратники не очень похожи на идейно одержимых фанатиков. Конечно, они считали себя марксистами и имели свое, довольно узкое теоретическое представление об общественном устройстве. Лучше или хуже усвоенные, упрощенные марксистские схемы были единственным языком описания социальной реальности, которым они владели. Но, действуя в живой реальности, эти люди руководствовались отнюдь не только идеологией. У них была своя прагматика, они решали вполне конкретные повседневные задачи. Подполье создало свои моральные нормы (позволявшие убить товарища, заподозренного в сотрудничестве с полицией), было цинично, довольно безразлично к людским судьбам и жизням, широко пользовалось манипуляциями, провокацией, ложью, демагогией. За всем этим стояли специфические корыстные корпоративные интересы профессиональных революционеров. Они, это правда, совсем не стремились к добыванию материальных благ собственно себе, но они были заинтересованы в поддержании, подпитке, финансировании своих организаций, в которых каждый из них нашел место в жизни, а заодно источник средств существования. Подполье было той параллельной реальностью, в которой недоучившийся семинарист Иосиф Джугашвили (в легальной жизни он мог рассчитывать самое большее на положение сельского учителя или священника) имел шанс стать значительной фигурой и уважаемым человеком. Это несоответствие реального прагматичного облика подполья идеальным мечтаниям о возвышенно прекрасных «мучениках свободы», наверное, было их самой страшной тайной. Тайной, надежно спрятанной за всеобщей верой в революционный миф и потому до сих пор даже четко не артикулированной [856]. Заявленной целью РСДРП была борьба за права и улучшение жизни рабочих, на деле профессиональные революционеры скорее склонны были использовать этих рабочих в своих целях, манипулировать ими, навязывая свою повестку. Они провозглашали борьбу за свержение самодержавия и социализм (который представляли себе смутно), но, скорее всего, сами не слишком верили в осуществимость этой цели. Пожалуй, для них актуальнее было поддержание «борьбы», сохранение подполья как среды существования. Разразившаяся в самом деле революция оказалась побочным продуктом этого образа жизни. Обрушили царский режим никак не большевики с меньшевиками, но они внесли свой вклад в подтачивание государственного здания.