Хосе Мартинес - Мой генерал Торрихос

Эта бесконечность тоже вселила в меня страх, но одновременно – и чувство величия. Всё это вмещалось во мне. Бесконечность и абсолютная тишина смерти вдруг взрывались кваканьем лягушек в унисон с мерцанием звёзд. И это тоже вмещалось во мне. «Ты смертен, ты можешь умереть! И ты станешь бесконечностью», – говорила мне эта тишина, будто поджидая меня у черты моей кончины. Так с одной стороны смерть превращает нас в прах, но делает нас вечными с другой.

С этими мыслями я подошёл к месту, где должен был отдежурить свою пару часов. Подходя к воротам бригады «Мачо и Монте», стал заранее ступать громче, чтобы вдруг не разбудить в опасной близости какого-нибудь спящего в казарме солдатика. Был как-то случай, когда вот так, с перепугу, один солдат убил неслышно подошедшую близко к казарме лошадь.

Читре (назову его так, потому что он происхождением из этого городка) был довольно живым, шустрым пареньком. Мы с ним одновременно и вместе вступили в ряды национальной гвардии, так что был он моим дружком и, увидев меня, сердечно поприветствовал. Интересно, что носил он свою винтовку иначе, чем другие. Когда я его однажды спросил об этом, он ответил, что так он сможет быстрее привести её в боевую готовность, раньше, чем это сделает со своим оружием какой-нибудь курносый гринго. И показал мне, как это делается. И действительно, сделал он это очень быстро, но при этом движения его в этом действе были очень сложными и трудными для повтора. Его метод оставался только его личным.

Я прислонился к перилам веранды подле ворот казармы и собирался продолжить перед Читре свои философские чтения, навеянные звёздным небом, как он меня тут же прервал. Показывая на веранду, на которой обычно сидел или лежал в гамаке генерал, он сказал мне: «Слушай, а представляешь, я вот охраняю его, и вдруг он выйдет и скажет: “Ола, Мачо”. А я ему отвечу: “Добрый вечер, мой генерал”. Он спросит: “Как ты, Мачо? Как жизнь?” Я отвечу: “Хорошо”. А потом добавлю: “Но вообще-то не очень хорошо…” Он спросит: “Что случилось, какая проблема?” И я скажу ему: “Мой генерал, я строю дом, и мне не хватает денег на крышу”. Он спросит: “А у тебя есть дети, Мачо?” И я ему отвечу: “Трое, мой генерал”».

Здесь Читре вдруг поворачивается ко мне и с жестом, каким пользуются актёры в театре, чтобы сообщить публике что-то тайком от остальных актёров на сцене: «Это я вру, у меня двое детей… сказал ему, что трое, чтобы…», – и тут, не продолжая, изображает довольно грубовато, что тут я, мол, генерала «обставлю»…

Затем Читре продолжил: «И тут генерал спрашивает меня: “И сколько же тебе не хватает денег, Мачо, чтобы покрыть твой дом?” Я отвечаю: “Триста долларов, мой генерал”». И тут он снова, как тот актёр на сцене, обращается ко мне: «Опять вру. Хватило бы и двухсот… Но я прошу триста, ну… чтобы…» И опять изобразил, что он тем самым опять обманывает генерала.

Я смотрел на него ещё под впечатлением своих философских мыслей и чувствовал, что наслаждаюсь посреди этой невероятно звёздной волшебной ночи таким простым человеческим диалогом.

Читре, играя роль генерала, наконец говорит, будто бы обращаясь к своему секретарю: «Эстер, принеси мне мою чековую книжку». И затем подписывает и протягивает воображаемому Читре воображаемый чек на триста долларов.

Всё это было так забавно, что я предложил Читре отрепетировать эту его возможную встречу с генералом. Он живо согласился, и мы повторили её слово в слово. Дошли до того места, где генерал (т. е. я) говорит: «Эстер, принеси мне чековую книжку, я выпишу чек Читре на двести долларов». «На триста, мой генерал», – говорит Читре. Я изображаю, что пишу чек на триста долларов и даю ему. Он берёт воображаемый чек, с удовлетворением читает его. И молчит. Тут я его спрашиваю: «А ты не собираешься поблагодарить генерала?» «Вот чёрт! – в сердцах восклицает Читре. – Об этом я и не подумал…»

Его воображение, таким образом, не пошло дальше получения чека. Но кто знает, сколько раз в бессонной ночи, перед этим морем и этими мириадами звёзд, он мысленно повторял и повторял этот свой вымышленный разговор с генералом, чтобы, проснувшись утром, оказаться как никогда ранее одиноким за завтраком в бараке, с его усталостью от бессонной ночи и со стоящей перед ним проблемой крыши для его дома.

Тут я подумал вдруг, что Читре неслучайно устроил мне весь этот театр, что, видя меня, неоднократно разговаривающего с генералом на этой террасе, он втуне тем самым подталкивал меня к разговору о его просьбе с ним, чтобы он дал ему эти 200 долларов, в которых он нуждается. Но зачем тогда он лжёт мне, что ему нужно 300? И что у него трое, а не двое детей? Чтобы я тоже солгал генералу? Вместо того чтобы просто сказать: «Попроси генерала мне помочь, скажи ему, что мне нужно на крышу 300 долларов…»

«Слушай, Читре, – сказал я, – если хочешь, я скажу генералу о твоей проблеме. Я уверен, что он поможет тебе».

И тут Читре, вдруг бросив на меня откуда только взявшийся дикий взгляд, полный гнева и недоумения, ответил: «Ты что? Я запрещаю тебе сообщать моему генералу ни слова из того, что я говорил тут!» Остановился и продолжал гневно и угрожающе смотреть на меня с молчанием, поддерживающим эту угрозу. Ни один рядовой солдат не посмел бы так говорить с сержантом, если бы только не собирался затеять с ним драку.

Я не почувствовал страха, которого он, вероятно, ждал, но мне стало невероятно стыдно, что я, подумав так о нём, не оказался на высоте его проблемы, которая так была связана с этим морем, звёздами, молчанием вселенной и… доверием, которое он оказал мне, рассказав о своей нужде. Он, а не я, был един с этим огромным миром, он был там в одной семье со всей Вселенной, я же оказался в ней чужим.

Потом в интимной обстановке я рассказал генералу эту историю. Я видел, как он, слушая, боялся, что я возьму и вдруг скажу ему, о каком солдате его охраны идёт речь. Боялся и сказал мне в её конце: «Не говори мне, кто именно это был». И когда я ответил с некоторой обидой: «Я и не собирался этого делать», он ответил: «Извини меня».

И была ещё одна история, с треском низвергнувшая меня с высоты моих рассуждений до земной реальности. Я готовился к лекции в Университете о математической концепции бесконечности, моей любимой теме. За день до лекции я ужинал жареным цыплёнком и случайно сломал об его косточку передний зуб. И тут я понял, что из-за этого сломанного переднего зуба в слове «бесконечность» (по-испански: infinito), которое довольно часто должно будет звучать на лекции, я не смогу произносить звук «Ф», вместо которого у меня будет получаться «C», a вместо «unfinito» – insinito (вулг. – конечность, конец). Я впал в панику. Но не использовать же мне для получения звука «Ф» палец, закрывая им пустое место на передней десне?.. Смешно. А если нет, то меня обвинят в дешёвом гротеске на конечность «бесконечности» в момент, когда я буду громогласно и напыщенно вещать о той самой бесконечности. Подумав ещё, я пришёл к выводу, что лекция будет ещё более интересной и глубокой, если использовать в ней теорию Кантора о бесконечности с позиции абсолютной конечности человеческих жизней. Всё в нашей жизни бесконечно, т. е. непрерывно меняется: наша зарплата, наши любовные связи, наши зубы, наши способности… И эта бесконечность дала возможность Кантору «взять штурмом небо, ухватить бога за бороду», как кто-то точно выразился, и сказать: «Только смерть делает нас вечными». И можно добавить: «и конечными», потому что, сколько бы времени ни прошло, умерший остаётся умершим. Тем не менее в рамках этой конечности, ограниченной со всех сторон временем, усталостью, инвалидностью, жизни, по капле даваемой нам, это и неумолимо исчезающая её бесконечность. Внутри неё мы чувствуем себя вечными наедине с бесконечностью ночного звёздного неба, но это только одна из форм такого ощущения. В течение 15-ти дней мы бесконечное количество раз любим одну и ту же женщину, но через некоторое время не вспомним даже её имени. За полчаса благодаря какому-либо случаю мы можем прожить целую вечность, благодаря бесконечной глубине нашего чувства, которое, однако, имело и начало, и конец. Я называю это теорией «конечности», которая возникает путём экстраполяции теории бесконечности Кантора. Так я убедил себя, что у меня нет причин не читать эту лекцию, и я это сделал и горжусь этим. Но говорил я на лекции, хотя мне было это стыдно, только о бесконечности. И, тот факт, что я стыдился этого, лишь подтверждает мою теорию «конечности всего», которую я считаю более глубокой, чем теорию «бесконечности» Кантора.