Хосе Мартинес - Мой генерал Торрихос

В 1973 году, в период Уотергейтского скандала, когда всплыло много неприглядных деталей американской внутренней политики, всплыл и проект ЦРУ о физической ликвидации Торрихоса. Проект, ставший тогда официально публичным, поэтому и не мог быть реализован, но он был «посеян», чтобы созреть для лучшего случая. А именно в 1973 году патриотизм Торрихоса был отмечен скромным, но значимым событием – созывом заседания Совета Безопасности ООН в Панаме.

Из таких документов, как Декларация Санта Фе и Доклад о диссидентах, ясно видно, и даже тем, кто слышать этого не хочет, что 31 июля 1981 года было более чем достаточно политических причин для того, чтобы убрать с центральноамериканской политической сцены руководителя, который смог так эффективно противостоять стратегии империализма в регионе.

Тот факт, что никому другому, как империализму США, это не было нужно, является уже доказательством того, что именно они это и сделали. Уверен, что вскоре пОявятся и другие улики.

Однажды вечером генерал сказал его сыну Мартину: «Да, море вспенивается и чернеет всё больше и больше…» А его секретарь Делия Варгас добавила: «Да, я и вправду уже боюсь». Это было за несколько дней до его гибели.

Накануне вечером он смотрел кинокартину о боксёрах. Утром того фатального дня почему-то не ел фруктов. Что странно. Сказал Делии, своей секретарше, чтобы она оставалась в Фаральоне, потому что у неё белое платье и она может его испачкать в Коклесито. Поговорил по телефону с сержантом Мартинесом относительно Пепе Фигейреса и в автомашине уехал в Пенономе.

Охранник Чемена, тот самый, о котором я писал в связи с инцидентом в Колумбии, ехал в машине сопровождения сзади генерала и видел, как он выпустил из окна авто размотанную магнитную ленту из кассеты магнитофона, и она вилась и падала на шоссе длинным и мрачным серпантином.

Прибыли в Пенономе, где произошла смена охранника. Чемену сменил Мачасек, который чуть было не опоздал на эту пересменку.

Самолёт с генералом взлетел курсом на Коклесито. Для 11-ти минут полёта. Но он уже никогда туда не прилетит. Враг с бомбой ждал его на полпути.

С той поры всегда, сплю я или нет, я слышу взрыв этой бомбы, потому как я должен был быть рядом с ним, и что он всегда этого хотел. Когда я указывал ему на что-то, связанное с его безопасностью, то он говорил, что если кто и наденет деревянную пижаму, так это будет он. Я отвечал, что тогда и я её надену. Говорил, будто упрекая, что нельзя быть эгоистом в отношении своей смерти. Ему нечего было на это сказать, ибо, с его согласия или без, я должен был быть с ним в его поездках. И в этой тоже.

Но он уехал без меня. Его увезли. С тех пор слова св. Агустина, о которых я напомнил в начале книги, в чём-то верны, а в чём-то нет. Если он жив во мне, потому что жив я, а я мёртв, потому что умер он, то, значит, его смерть реальна, имеет большее значение, чем моя жизнь.

Я получил из Испании от моего давнего друга Рафаэля Санно очень хорошее письмо, где он выразил мне сочувствие не потому, что погиб генерал, а потому, что я не погиб вместе с ним.

Рафаэль не осуждал меня в письме за это, но несказанное в нём я сказал себе сам. Это как бередить рану, чтобы расходовать боль, чтобы она исчезала. Поэтому считается, что плач облегчает.

Но всё-таки это не более чем надежда на облегчение боли от утраты. Эта боль, подобно достойному быку на арене, только крепнет от получаемых ран, и как ответные удары его рогов по мере того, как бык устаёт, она становится лишь глубже и больнее.

Единственное для меня возможное облегчение мог принести мне только он сам. Подобно тому, как он облегчил боль того солдата, что случайно убил своего товарища, усадив его рядом смотреть один из фильмов университетского экспериментального кино. И я уверен, что если бы он знал, что его самолёт взорвут, то точно так же нашёл бы для меня местечко рядом с собой, потому что он любил меня.

Я не о себе говорю. То есть когда говорю о себе, то только в связи с ним. И когда говорю о нём в связи с моей виной, то для того, чтобы сказать о заключённом в нём огромном потенциале возможностей быть любимым для других.

Иногда, когда казалось, что он сделал что-то или уже высказался о чём-то, что уже произвело свой эффект, он либо фразой о своей новой озабоченности социального плана, лиюо простым проявлением человечности создавал вокруг себя пространство для ещё большей симпатии к нему. Эта его способность вызывать к нему любовь людей сравнима только с его собственной способностью любить их. Впрочем, возможно, это две стороны одного качества.

Никогда не забуду случая после одной международной встречи, где он выступал. Он вернулся в отель очень усталым и сказал уже в номере нам, своему эскорту, что не хочет больше никого видеть. В этот момент в комнату вошла простая горничная отеля и сказала, что никогда в жизни не видела ни одного президента и что она бы очень хотела увидеть президента Торрихоса.

И она, разумеется, увидела его. И я никогда не забуду преодолевшую усталость улыбку Торрихоса, обращённую к ней. Он, как тот крестьянин, что пришёл в воскресенье на соборную площадь и который позирует там для фото, как кот из сказки «Алиса в Стране чудес», но с улыбкой, в противоположность принятой им искусственной позы, бесконечно естественной. Горничная смотрела на него с восхищением.

Такого человека нужно было убить. Враг рассматривал его высокие моральные качества как своё личное оскорбление, как вызов его гнусности. И кроме того, он был силён, потому что опирался на силу и убеждённость его народа. И кроме того, он был прав. За ним была его правота, История, его терпение и талант. Определённо, его было необходимо убить. И они убили его.

Но не совсем. Они не уничтожили дерево, плодом которого был Торрихос. Дерево с глубокими корнями и множеством ветвей. Которое продолжит плодоносить всё больше и больше. И генерал Торрихос будет множиться в других людях, как растёт волна аплодисментов в толпе собравшихся. Сначала встаёт и аплодирует один человек, потом второй, третий, шестнадцатый, пятисотый, двухтысячный, и наконец гремит шквал аплодисментов, который уже никто не сможет остановить.

Этот шквал я будто слышал в Соборе, стоя вдалеке от его гроба, окружённого простыми людьми. Будто потревоженные чем-то, они хаотично двигались вокруг, без видимой цели, как тот грохот аплодисментов или морские волны, средь которых одна вдруг вздымается или пока лишь угрожает вздыбиться вскоре.

Там, в Соборе, мой генерал, я начал восстанавливать прошедшее, обрёл вновь дыхание и вместе с ним сознание того, что генерал Торрихос мёртв, а я нет, и что у меня впереди есть ещё кусочек жизни и гора дел, быть может, скромных, но нужных для революции. Тех маленьких шагов, о которых Вы говорили как «об идущих в исторически правильном направлении».