Софи Боди–Жандро - История частной жизни Том 5 [От I Мировой войны до конца XX века]

Маргарета вспоминает, что эсэсовцы желали знать точное число тех, кого отправляли на унитожение. Чтобы избежать попадания в число несчастных, те, кто обладал хоть какой–то властью, ставили на свое место кого–то другого. Отсюда — навязчивый вопрос, свойственный синдрому выжившего: «Почему кто–то другой, а не я?» «Лагерный мир настигает даже тех, кому удалось вырваться оттуда». Маргарета рассказывает, что однажды она оказалась в обществе эсэсовского доктора Менгеле, который положил револьвер на стол. Она подумала было убить его, но сдержала свой порыв, понимая, что никакой бунт невозможен и одного врача–преступника моментально заменят другим. «Непрекращающееся унижение, чувство полнейшего бессилия, трусости в ситуации, где лишь выживание имеет значение, — все это уничтожает всякую гордость, всякое самоуважение» (Г. Ботц, М. Поллак). Выживший задается вопросом, какова же степень дегуманизации, которая позволила ему существовать в тех условиях. В «Колымских рассказах» Шаламов спрашивает себя, где кончается дегуманизация человекообразных существ и начинается смерть личности. «Сотни тысяч людей, побывавших в заключении, растлены воровской идеологией и перестали быть людьми. Нечто блатное навсегда поселилось в их душах, воры, их мораль навсегда оставили в душе любого неизгладимый след». Выживший в немецком лагере польский писатель Тадеуш Боровский, автор рассказа «Пожалуйте в газовую камеру», не в силах переносить то, что он выжил, и не желая более быть лояльным новому режиму, 1 июля 1951 года покончил с собой, открыв газовый кран. Лагерный мир — вчерашний, сегодняшний — не только институционализация «ускоренной» смерти: это организация забвения. «Западный мир до сих пор, даже в самые мрачные времена, оставлял своему поверженному врагу право остаться в памяти, — пишет Ханна Арендт. — <���…> Только поэтому даже Ахилл проявил заботу о похоронах Гектора… только поэтому Церковь позволяла еретикам оставаться в памяти людей. Все это не погибло и никогда не погибнет. Концентрационные лагеря, делая смерть анонимной… отняли у смерти ее значение конца прожитой жизни». Подобная смерть, которая лишь «ставит печать на том факте, что… [человек] никогда в действительности не существовал», является смертью смерти: организацией забвения, амнезии. Тоталитарный режим стремится создать общество, лишенное памяти, и в отрицании ужаса, которое предпочитают памяти современники и потомки, он находит неожиданного союзника. «Анна Франк умерла потому, что ее родители не захотели поверить в Освенцим. И если ее история получила такое признание, то это потому, что она имплицитно отрицает всякую реальность Освенцима» (Б. Беттельгейм). Тем не менее этот заговор молчания провалился. Конечно, после Освенцима, этого «затмения Бога», по выражению Мартина Бубера, пришлось пересмотреть теологию. После Колымы — пересмотреть социализм, идею прогресса, телеологию. В тех, кто отрицает ужасы, недостатка нет. Этьен Фажон писал 26 января 1949 года в газете Les Lettres française по поводу процесса Кравченко следующее: «Декадентствующая крупная французская буржуазия… принимает отвратительную марионетку Вашингтона с той же покорностью, как приняла бы партию жевательной резинки или говяжьей тушенки». Недавно профессор Фориссон назвал истребление людей мифом. Но выжившие в концлагерях говорят, и их голос звучит все громче, потому что приближается срок их «естественной» смерти, и они пишут и публикуют мемуары не только для того, чтобы оставить след на земле, но и чтобы предотвратить возможное повторение этого ада, потому что зачатки его всегда существуют. «Когда они отъехали от Дахау, Робер Л. заговорил <���…>, он стал говорить, чтобы высказаться перед смертью. Робер Л. никого не обвинял, ни одну расу, ни один народ, он обвинял человека. Выйдя из ада, умирающий, в бреду, Робер Л. сохранил способность никого не обвинять, никого, кроме правительств, которые уйдут, не оставив следа в истории народов» [142] Пер. М. Злобиной. (Маргерит Дюрас. «Боль»).

В XVI веке в комментариях к инструкции по пыткам «Руководство инквизитора» Николаса Эймерика испанский теолог Франсиско Пенья писал: «Закон не говорит о том, какой тип пыток надо применять в каждом конкретном случае: выбор остается за судьей <���…>. В судьях не было недостатка, и пытки они придумывали самые разнообразные <���…>. Если же вас интересует мое мнение, то оно таково: мне кажется, что эти знания больше подходят палачам, нежели юристам и теологам, которыми мы являемся». Гоббс, позже Монтескье и Вольтер резко выступали против пыток, тогда это было легальное средство судопроизводства. Сегодня ни одна конституция ни одной страны не разрешает пыток, и в то же время хватит пальцев двух рук, чтобы подсчитать страны, в которых они не применяются. Тексты законов маскируют ежедневно практикуемые пытки. Слово «гангрена» родилось в ходе операций по «поддержанию порядка» в Алжире, проводимых демократическим государством. Чтобы писать о пытках, историку приходится собирать свидетельства тех, кто еще может говорить, тех, кто остался относительно невредимым и у кого есть силы вспоминать пережитое; он собирает и сдержанные свидетельства палачей. Это удалось Клоду Ланцману в фильме «Шоа». Остается найти в себе силы прочитать эти свидетельства и написать свое исследование так, чтобы не стать инквизитором инквизиторов. История пыток — тайная история, тайная вдвойне: пытают, чтобы узнать некую тайну, но сам факт пытки в свою очередь становится тайной.

Пытка — одно из средств управления государством: при помощи пыток в меньшей степени добиваются признания в чем–либо, нежели получают информацию, которая обеспечивает сохранность Власти. Эта Власть доверяет проведение экзеку ций палачам и рассчитывает таким образом сохранить свою респектабельность; слухами, которые при этом распространяются, она отбивает охоту предпринимать какие–то действия у потенциальных несогласных с Режимом. Пособницей такой политики является пресса, которая вторит настроениям своих читателей. Редакторы газет внимательно следят за тенденцией статей, потребляемых массами, как сыр или радиоприемники. Каким бы могущественным ни был газетный магнат, он должен удовлетворять ожидания читателей: если их интересы сходны с его собственными, тем лучше для него и хуже для тех, кто имеет иное представление о том, какой должна быть информация. Во времена колониальных войн (захват и деколонизация) газеты мало писали о пытках по двум основным причинам: во–первых, из–за сговора государственного аппарата и газетного лобби, во–вторых, из–за взаимодействия производства и потребления газетных материалов. Пьер Видаль–Наке, изучая феномен живучести пыток после Французской революции, писал, что всегда существовала многочисленная маргинальная часть населения, по отношению к которой допускалось и ежедневно практиковалось абсолютно все при полном равнодушии общества: речь идет о сезонных рабочих, бездомных, выходцах из колоний, иммигрантах, даже о рабочих–французах. Права человека, постоянная тема политического дискурса, никогда не были правами всех людей.