Юлия Кантор - Прибалтика. 1939–1945 гг. Война и память

Интеллигенция «в большинстве своем оставалась антисоветской, но ей претили жестокость нацистских оккупантов, демонстрация расового “превосходства” немцев, облавы…казни» 35. Потому возвращение советской власти значительная часть оставшихся в Прибалтике, а не бежавших на Запад в конце войны, представителей интеллигенции готова была принять относительно лояльно, к тому же надеясь, что победа в кровопролитной войне смягчит жестокость советской сталинской системы. Для многих жителей Прибалтики новая ситуация давала шанс на возвращение к нормальной жизни. Уже в конце 1944 г. республиканские газеты сообщили о начале работ по восстановлению взорванных немцами при отступлении или разрушенных во время боев за освобождение электростанций, мостов, больниц и других жизненно важных объектов в прибалтийских городах 36.

Много внимания советская власть уделяла возобновлению учебы в высших учебных заведениях в Прибалтике, закрытых нацистами. Например, Вильнюсский и Каунасский университеты были открыты уже осенью 1944 г., что закономерно было с восторгом воспринято в Литве. Забота о вузах и народном образовании объяснялась не только острой необходимостью подготовки специалистов и воспитанию их в нужном идеологическом духе. Большое значение уделялось и пропагандистскому эффекту: еще идут бои, но духовное и национальное возрождение, принесенное Красной армией-освободительницей, уже начинается. И с этим действительно трудно было спорить. К тому же, что принципиально, открытие университетов и школ обязательно проводилось под руководством «местных партийных товарищей» титульных национальностей 37– так подчеркивалось, что вернувшаяся в Прибалтику советская власть своя, родная, а не насаждаемая извне. И это тоже возымело положительный эффект.

Основной политико-культурной проблемой Прибалтики стал введенный на ее территории принцип двуязычия. При массовом притоке руководящих кадров и обычных мигрантов из других республик де-факто русский язык стал главным в Прибалтике. Что по понятным причинам крайне болезненно воспринималось коренными жителями, для которых сохранение родного языка стало с момента вхождения в СССР ключевым критерием самоидентификации. Отношение к национальным языкам у вновь прибывших было зачастую пренебрежительным, порой враждебным. Характерно, что приезжавшие в Литву, Латвию и Эстонию как добровольно, так и по комсомольским и партийным путевкам считали республики «вражескими». Да и прибалты отвечали тем же – встречали приехавших зачастую недружелюбно.

Официальная советская пропаганда замалчивала факты массовой коллаборации жителей прибалтийских республик – это не укладывалось в привычную идеологему о «братстве народов СССР» и тем более о «единстве в борьбе с фашизмом». Происходившее в Прибалтике во время войны было объектом устной истории. Незримая, но вполне ощутимая психологическая стена непонимания, переходившего во взаимную враждебность, становилась все плотнее.

Со стороны приехавших в Прибалтику звучали вполне понятные требования к властям защитить права русскоязычного населения, причем обе конфликтующие стороны гарантию собственных прав воспринимали часто только как ограничение прав второй стороны. Наиболее наглядно непримиримость позиций проявилась по отношению к принципу двуязычия. По установленному порядку делопроизводство во всех трех республиках должно было вестись на языке титульной нации и русском, однако на практике этот порядок часто нарушался, причем с обеих сторон.

Конфликты вокруг языковой проблемы почти всегда заключали в себе политический подтекст и рассматривались республиканским руководством как борьба за национальный суверенитет как минимум в границах культурной автономии. Понятие «языковой барьер» в данном случае обретало свой прямой смысл: незнание языка становилось чуть ли не главным препятствием на пути мигрантов. И хотя его удавалось обходить, республиканские власти очень неохотно соглашались на такого рода исключения. В этом же ряду следует рассматривать и недостаточную оперативность, с которой в республиках приступили к организации курсов по обучению языку вновь прибывших работников 38. В целом именно в вопросе о национальном языке позиция республиканских лидеров была наиболее последовательной и твердой. Нарушение статуса национального языка объявлялось покушением на основы «ленинско-сталинской национальной политики», и эта формула использовалась как своего рода щит против русификации 39.

Особым, и острым, случаем стал «польский вопрос» в Литве. О том, что эта тема после войны обязательно возникнет, стало ясно еще в 1944 г., едва советские войска освободили Вильнюс. 13 июля, вскоре после освобождения города, А. Снечкусу позвонил И. В. Сталин. Поздравив Снечкуса, Сталин вдруг спросил: как теперь правильно называть город – по-польски Вильно или по-литовски Вильнюс. Услышав ожидаемый ответ, Сталин порекомендовал, кроме того, немедленно вывесить в городе литовские флаги – «чтобы было всем ясно, что это Литва» 40. В 1944 г. население Вильнюса составляло 200 тысяч человек, большинство из них были поляками. «Между поляками и литовцами существуют враждебные отношения», – писал Сталину в августе 1944 г. нарком внутренних дел Л. Берия. По его мнению, непростая ситуация в городе заслуживала внимания союзного руководства. Освобождение Вильнюса породило у польского населения надежды на будущее, по большей части, однако, не связанные с Литвой. Люди считали, что отныне служба в костелах будет вестись не на литовском, а на польском языке. Высказывались также мнения, что Вильно войдет в состав Западной Украины или Западной Белоруссии, но никак не Литвы. По агентурным данным, сообщал Берия, в Тракайском уезде шел сбор подписей под письмом Сталину с просьбой о присоединении Виленской области к Белоруссии 41.

Эти настроения представляли собой серьезный вызов для властей Литвы. Первые два-три года после окончания войны литовское руководство старалось проводить при решении «польского» вопроса сбалансированную политику. Власти надеялись на уменьшение польского влияния в Вильнюсской области за счет переселения части поляков из Литвы в Польшу 42. Увы, болезненность польской темы ощущается до сих пор: польских школ в независимой Литве практически нет, польские фамилии в соответствии с литовским законодательством необходимо литвинизировать, прибавляя к ним литовские флексии и т. д.

Повстанческое движение в Прибалтике – явление многослойное. (Впервые этот термин в Прибалтике появился в начале XX в., когда во время русской революции 1905–1907 гг. местные партизанские формирования сожгли 57 помещичьих усадеб, убили десятки чиновников Российской империи, в ходе т. н. экспроприаций завладели миллионами рублей. Вместе с затуханием революции данное движение сошло на нет). Однако доминанта его очевидна: оно было направлено против советизации. Стартовой же точкой развития активных форм противодействия советскому режиму, в том числе и повстанческого движения, стал не 1940 г., как того можно было ожидать, а 1944 43. В первый год существования советской власти в Прибалтике очагов сопротивления ей неизвестно. Не встречается и информация о сколько-нибудь заметном сопротивлении нацистской оккупации. Красные партизаны, боровшиеся в Прибалтике с фашистами, – явление в значительной мере привнесенное, нежели созревшее в недрах национального сопротивления. За исключением польских районов Литвы, русских и белорусских районов Латвии и русских районов Эстонии – на территории Прибалтики этого явления практически не было.