Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Гишпания долженствовала быть порабощена и французскими полководцами и градоначальниками обладаема, и от французских солдат расхищена и опустошена; дух гордого и величавого народа должен был привыкнуть к стыду и рабству… Но гнев гишпанского народа, который поработить мнили, наконец, воспрянул… В Арагонии явился Палафокс, сей доблий подвижник, который небо и землю призывал в свидетельство Гишпанского Срама и французской Измены, и внушил соотечественникам своим такую душу Мужества и Мести, что вокруг Сарагосы многие тысячи французов изрублены в куски. Европа возрадовалась, Бонапарт удивился и ужаснулся. Он искал угрожавшую в Гишпании бурю укротить и послал туда страшное войско… но гишпанского народа и мужественного и гордого духа его, непреклонного к рабству победить не могли.

Заканчивается повесть описанием борьбы испанских партизан – гвериласов, или как, выражается Шишков, «частных испанских ополчений», благодаря которым «Европа видела светлую неугасаемую никогда искру Свободы. Да! Здесь было кроваво-светло, а на остальной земле рабственно-темно» [Шишков, 1827, с. 171].

Нетрудно заметить, что Шишков описывает испанскую войну в гражданско-патриотическом стиле. То, что такие ключевые понятия, как «свобода» и «рабство» понимались им довольно своеобразно и отнюдь не распространялись на внутреннее положение России, особого значения не имело. Испанская тема не только подсказывала язык описания, но и служила серьезным опытом для ведения партизанской войны в России. Так, например, известен устойчивый профессиональный интерес Дениса Давыдова к деятельности испанских партизан, которым уделено немало внимания и в «Опыте теории партизанских действий», и в других военных произведениях поэта-партизана.

Тема испанской войны в России в 1812 г. стала поистине всенародной. Она не только воспринималась как историческая параллель, но и сама являлась неотъемлемой частью народной войны. Так, в первом номере «Сына Отечества» отмечалось: «Добрые крестьяне, начитавшись в газетах об испанских гверильясах, называют кириловцами тех, которые ополчаются по деревням для отражения неприятельских набегов» [Смесь, 1812 а , с. 216]. Слово «кириловец», представляющее собой народную этимологию испанского «гверилас», вошло в языковой обиход 1812 г. и даже запечатлелось в названии пьесы А.П. Вронченко «Кириловцы, или Нашествие врагов». Герой этой пьесы, крестьянин Силин, на вопрос своего барина Добромыслова, «кто такие кириловцы?» отвечает: «Ратники, поголовно и самопроизвольно вооружившиеся на защиту домов своих, жен и детей от неприятельских набегов; а слывут кириловцами потому, что в какой-то дальней земле, которую враги наши также разорили, все жители, от мала до велика противу них восставшие, прозываются также кириловцами; об них, сказывают, и в московских газетах часто было писано» [Алексеев, 1985, с. 103–104].

Идея множественности культур, нашедшая яркое подтверждение в испанской войне способствовала постановке вопроса и о культурной типологии. Параллель между народными войнами в Испании и России наводила на мысль о ментальной близости самих народов. Наименования «кириловцы» делало испанских гвериласов частью русского культурного опыта. Далекие и незнакомые испанцы становились близкими и своими. В свою очередь, испанская пропаганда 1812 г. представляла русских северными испанцами. Так, в «Прокламации испанского регентства к испанскому народу» от 1 сентября 1812 г., опубликованной по‑французски в «Journal du Nord», говорилось: «Если бы в истории переселения народов мы стали искать причины, объясняющие схожесть характеров русских и испанцев, мы смогли бы обнаружить весьма правдоподобные основания. Но для нас важно то, что русский столь же постоянен и религиозен, как и испанец, что по живости характера он превосходит другие народы Северной Европы, что управляемы и предводимы таким великим государем, как Александр, он останется непоколебим в благородном сопротивлении нашему общему врагу, а также в продолжении и укреплении нашей свободы и нашей славы» [Infantado, 1812].

Испанская тема хотя и служила примером народного сопротивления тирану, не могла «оправдать» отступление русской армии. Здесь требовалась другая пропагандистская модель. И на страницах «Сына Отечества» появляются материалы, касающиеся скифских войн. Читатель легко угадывал в персидском царе Дарии Наполеона, а в уклоняющихся от сражения скифов – русскую армию. Так, доцент Дерптского университета Карл Яковлевич Струве, излагая в своем сочинении «Поход Дария в Скифию» «Историю» Геродота, внес в изначальный текст существенные изменения, усилив тем самым актуальность изложения. Отвечая на многократные предложения Дария встретиться с ним в открытом сражении или сложить оружие «и, неся в дар твоему владыке землю и воду, вступить с ним в переговоры» [Геродот, 1993, с. 218], скифский царь Иданфирс отвечает: «Персы! Я никогда не обращался от робости в бегство пред кем-нибудь, не бегствую и теперь пред тобою. Я странствую по собственной земле своей; таков обычай кочевых народов и посреди мира: не имею причин вступить в главную битву, ибо не предвижу от оной никакой пользы. Но дерзни приближиться к тому священному месту, где почивают почтенные остатки Царей наших и узнаешь, умеем ли мы сражаться. Ты никогда не будешь моим повелителем: Я повинуюсь только Богам моего отечества» [Струве, 1812, с. 138–139]. У Геродота отсутствует выражение «странствую по собственной земле своей», а также упоминание о «почтенных остатках Царей наших», явно отсылающих читателя к Москве. Статья писалась до взятия Москвы, и автор, как и большинство его современников, полагал, что под стенами Москвы будет дано победоносное сражение.

В отличие от персов скифы свободолюбивы, и это качество в итоге помогает им одержать победу над превосходящим их в военном отношении персидским царем: «Многочислие и опытность войск были на его стороне; но народ свободный, приверженный к Отечеству, Царю и вере праотцов своих, обратил его в постыдное бегство; он совершенно бы истребил хищника, и возвратил бы свободу вселенной, если б трусость и своекорыстие не вспомоществовали тиранству» [Там же, с. 145]. В последней фразе имеются в виду европейские народы, порабощенные Наполеоном и пришедшие вместе с ним покорять Россию. Скифская модель исключала идею заграничных походов. Скифы не только свободолюбивы, но и миролюбивы. Они живут только на своей земле, они гостеприимны и не дают повода к войне, однако в любой момент готовы защищать свою землю. А.П. Куницын перевел из «Истории Александра Македонского» Квинта Курция речь скифского посла Александру, в которой говорится: «Дабы ты имел понятие о Скифском народе, то извещаем тебя, что каждый из нас имеет пару волов, плуг, оружие и чашу. Сии вещи доставляют нам средства для угощения друзей и для отражения неприятелей: с друзьями разделяем мы плоды, приобретенные трудами наших волов, из чаши вкушаем с ними вино в честь Богов наших, неприятелей издали поражаем стрелами, а вблизи копьями».