Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

В связи с оставлением Москвы особый смысл и популярность приобрели слова М.В. Крюковского, вложенные им в уста Пожарского в трагедии «Пожарский, или Освобожденная Москва»: «Никогда столько не был прав Г. Крюковский, как ныне, заставив сказать Пожарского:

Слова эти действительно стали своего рода паролем эпохи и попали в роман Л.Н. Толстого «Война и мир» как свидетельство стереотипного пафоса [70]. Однако непосредственно в 1812 г. сюжеты, связанные со Смутным временем, практически не продуцировались. В текстах той эпохи Смута присутствовала в виде аллюзий и реминисценций, отсылающих к хорошо знакомым событиям. Это объясняется тем, что уже в предшествующий период было создано достаточно произведений на эту тему и все они, так или иначе, были знакомы русскому читателю.

С этими аллюзиями был связан и вопрос о переносе столицы в Нижний Новгород, где в то время собралось Московское дворянство, покинувшее древнюю столицу перед занятием ее неприятелем. Так, механик-изобретатель Иван Афанасьевич Неведомский в письме к А.Н. Оленину, выражая желание, чтобы столица «была поближе к середине любезного нашего отечества», мотивируя это тем, что «русские люди не перестали так думать, как думали их предки», писал: «В бытность мою на родине Пожарского и Минина, я крайне сожалел о том, что механические познания мои слишком слабы для изобретения такой машины, с помощью которой можно бы было любезных и почтенных моих соотчичей вытащить из болота и со всеми прекрасными петербургскими зданиями посадить на крутизны нижегородских гор» [Неведомский, 1812, л. 2, 5 об.] [71]. В дальнейшем идея переноса столицы в Нижний Новгород будет обсуждаться в декабристских кругах и как проект отразится и в «Русской правде» П.И. Пестеля, и в Конституции Н.М. Муравьева.

В 1812 г. вопрос о переносе столицы именно в Нижний Новгород – это не только отказ от петербургского европеизма. Собственно говоря, Неведомский не имеет ничего против петербургской архитектуры, да и «западник» Никита Муравьев не был противником европеизации. Как и в 1612 г., с Нижним Новгородом связывались в первую очередь реставрационные идеи. Тогда Москва выступала в качестве объекта «реставрации», а Нижний Новгород стал своеобразным «реставрационным» центром. Эта ситуация оказалась актуальной и для 1812 г., когда Нижний, наполненный московским дворянством и историческими воспоминаниями, начал претендовать на роль центра нравственного оздоровления страны.

В 1812 г. с вторжением Наполеона в пределы России возникла целая серия новых аналогий. Наиболее широкое распространение получила параллель между Россией и Испанией. В Испании Наполеон столкнулся с совершенно непредвиденной ситуацией. Вопреки излишне оптимистическому утверждению А.З. Манфреда: «В смысле мастерства режиссуры и тонкости исполненной им роли байоннская комедия или трагедия (она была и тем и другим) была высшим достижением Бонапарта» и т. д. [Манфред, 1980, с. 580], – вся испанская эпопея, начиная от детронации испанских Бурбонов и заканчивая провалом военных операций, была цепью ошибок и просчетов. Во всяком случае именно так трактовал ее осведомленный в испанских делах их непосредственный наблюдатель аббат Д. Прадт. Из четырех замыслов, составлявших первоначальный план Наполеона: «1. Занять Испанию, 2. Не лишать вовсе испанских Бурбонов престола, а лишь отнять у них эту страну, переместив их трон в Этрурию, 3. Переместить королеву Этрурии в северную Лузитанию, 4. Обеспечить князя Мира, создав ему отдельное княжество (souvreneté) Алгабрес» [Pradt, 1816, р. 29] – не было осуществлено ни одного! Испания так и не была покорена. Бурбоны непонятно в каком статусе на несколько лет задержались во Франции, а любимец королевской четы всесильный временщик Годой – князь Мира, – избитый восставшей в Аранхуэце толпой, и побывавший в мадридской тюрьме, также надолго оказался во Франции. Наполеоновские планы относительно Испании, по верному определению Прадта, были «фантастичным» [Ibid., р. 165].

Как человек эпохи Просвещения Наполеон исходил из идеи единства человеческого рода и общности путей мирового прогресса. С этой точки зрения Испания, отставшая от Франции и остальной Европы в политическом, социальном, военном и т. д. отношениях, погрязшая в религиозных предрассудках, невежественная и фанатичная, казалась весьма легкой добычей для передовой французской армии. И только когда действительность разрушила эти представления, и «все Испанцы, – как говорилось в одной из множества переводных брошюр того времени, – сами собою, и без всякого соглашения одни с другими, стали почитать Французов за смертельных врагов своих и наказывать их как разбойников» [Уроны французов в Испании… 1812, с. 11], а невежество и отсталость испанского народа вместо ожидаемой слабости обернулись силой, тогда заговорили об особой испанской цивилизации. Почти с самого начала народной войны в Испании европейские публицисты и мемуаристы старались осмыслить испанский феномен и понять причины неудач французов.

Ошибкой географии назвал Прадт европейское положение Испании: «Она принадлежит Африке: кровь, нравы, язык, манера жить и сражаться – все это в Испании африканское. С давних пор там смешались две народности: карфагеняне, пришедшие из Африки в Испанию и Вандалы, перешедшие из Испании в Африку. Мавры на протяжении 700 лет находились в Испании. Как при таком длительном существовании, как при таких слияниях могли не смешаться воедино расы и нравы двух местностей. Если бы испанец был магометанин, он был бы полностью африканцем. Только религия его связывает с Европой» [Pradt, 1816, р. 168].

Если суммировать многочисленные суждения об испанцах, высказанные как в ходе войны, так и вскоре после ее окончания, то может получиться примерно следующая картина. Испанцы живут в особом, отделенном от остальной Европы, мире. Они не знают и не хотят знать других европейцев. Они не путешествуют и не принимают у себя иностранцев. Испанский мир закрыт для проникновения в него французской культуры и вместе с ней пороков цивилизации. Испанцы глубоко религиозны, и духовенство играет в Испании особую роль, в то время как испанский абсолютизм встречает естественное ограничение в самом ландшафте, с его горами, ущельями и труднодоступными для правительственных чиновников местностями, но при этом вполне удобными для жилья. Священники, живущие среди народа и находящиеся с ним в постоянном общении, являются единственной реальной властью на местах. Вместе с распространяемой этой властью религией испанец впитывает «непреодолимую приверженность к своему Отечеству и ко всем учреждениям своих предков» [Ответ Испанского генерала… 1812, с. 200], а также стремление к изоляционизму и ксенофобии.