Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Не будучи посвященным в стратегический замысел Кутузова, Ростопчин эту пропагандистскую модель принял за чистую монету и всячески старался ей противодействовать. А.Г. Тартаковский в свое время обратил внимание на то, что Ростопчин самовольно изменил в приказе Кутузова от 19 октября по случаю оставления французами Москвы фразу о народной войне. Вместо слов о том, что Наполеону «не предстоит ничего другого, как продолжение ужасной народной [курсив мой. – В. П. ] войны, способной в краткое время уничтожить всю его армию», Ростопчин поставил «ужасной неудачной [курсив мой. – В. П. ] войны» [Тартаковский, 1967, с. 67]. Лишнее упоминание народной войны на фоне «бездействующей» армии казалось Ростопчину опасным.

Участие народа в войне Ростопчин представлял себе иначе. До приближения неприятеля к Москве главную свою задачу он видел в сохранении спокойствия в столице: «Прокламации, мною публикованные, имели единственно в предмете утишение беспокойства» [Ростопчин, 1853, с. 244]. Особое беспокойство генерал-губернатору внушало намерение Наполеона освободить русских крестьян от крепостной зависимости: «Иной вздумает, что Наполеон за добром идет, а его дело кожу драть; обещает все, а выйдет ничего. Солдатам сулит фельдмаршальство, нищим – золотые горы, народу – свободу; а всех ловит за виски, да в тиски и пошлет на смерть: убьют либо там, либо тут» [Ростопчин, 1992, с. 212]. Но к счастью и к гордости Ростопчина московский люд не внял слухам о готовящейся свободе и прочих благах. В письме к Балашову от 30 июля 1812 г. он писал «слово вольность , на коей Наполеон создал свой замысел завоевать Россию, совсем в пользу его не действует. Русских проповедников свободы нет, ибо я в счет не кладу ни помешанных, ни пьяных, коих слова остаются без действия» [Дубровин, 1882, с. 69]. «Но что приятно, – писал он 6 августа тому же адресату, – это дух народный, на него положиться можно; и я всякий день имею доказательства, что внушения его нимало не колеблют» [Там же, с. 82].

Когда же Наполеон подошел к Москве, Ростопчин планировал выступить во главе вооруженного народа и принять участие в обороне столицы. К этому его призывал П.И. Багратион: «Мне кажется иного способа нет, как не доходя два марша до Москвы всем народом собраться и что войско успеет, с холодным оружием, пиками, саблями и что попало соединиться с ними и навалиться на них, а ежели станем отступать точно к вам неприятель поспешит» [Там же, с. 76]. З0 августа появилась афиша с призывом готовиться к вооруженной обороне столицы: «Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом; возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея» [Ростопчин, 1992, с. 218]. Осведомитель М.Я. Фон-Фок доносил своему патрону А.Д. Балашову: «Рассказывают, что Граф Ростопчин укрепляется с собранным им ополчением в Кремле, что сам одет в кафтане Русском и намерен защищать Москву до последней капли крови» [Фок, 1812, л. 32–33].

Ростопчин вынашивал более широкие замыслы, чем оборона столицы. В его намерения, видимо, входила организация широкой народной войны наподобие испанской, о чем писала впоследствии его дочь: «Мой отец хотел организовать войну гвериласов или партизан, инициатива которой принадлежала селянам, но ему не дали ни времени, ни средств» [Narishkine, 1912, с. 179]. Конструируя идеологему «народная война», Ростопчин преследовал в первую очередь две цели. С одной стороны, он стремился всячески принизить роль Кутузова в победе над Наполеоном, с другой стороны, как человек, претендующий на управление народным настроением в 1812 г., он отводил себе главную роль в спасении Империи. Ростопчину, видимо, и в голову не могло прийти, что с течением времени не он, а именно Кутузов, войдет в историю как организатор и вдохновитель народной войны. Вместе с тем ростопчинская концепция войны 1812 г. хорошо вписывается в русло охранительной доктрины, совмещающей в себе идеологическое конструирование народного идеала с вполне реальными опасениями свободного проявления народного духа. Поведение русского народа в 1812 г., якобы отвергшего предложения Наполеона о вольности (которых, кстати сказать, так и не последовало), консервативным дворянством интерпретировалось как народное стремление к сохранению традиционного уклада и служило в его глазах весомым аргументом против либерально-реформаторских намерений царя.

Применительно к ситуации 1812 г., видимо, было бы неправомерным говорить о четком размежевании политических лагерей и противопоставлять консерваторов и либералов. Все общественные круги говорили в то время примерно на одном культурном языке и преследовали в общем сходные цели. Почти всех объединяла галлофобия, резкая критика русской европеизированной культуры и культивирование национальной самобытности. Однако уже в самом понимании народной войны можно выделить некоторые оттенки, свидетельствующие о будущем разграничении либерально-реформаторского направления и консервативно-охранительного. Мы уже видели, что для Ф.В. Ростопчина, А.C. Шишкова, C.Н. Глинки, Д.П. Рунича, Г‑Ф. Фабера, А.Н. Оленина понятие «народная война» отнюдь не покрывало всего характера войны 1812 г., а главное, не связывалось с идеей народной свободы, между тем как для самого Александра I участие русского народа в войне с Наполеоном вполне могло служить аргументом в пользу освобождения крестьян.

Но еще в большей степени либеральные идеи связывались с народной войной в сознании тех молодых офицеров, которые в недалеком будущем явятся организаторами тайных декабристских обществ или так или иначе будут вовлечены в орбиту их влияния. Так, Ф.Н. Глинка еще до смоленского сражения писал: «Народ просит воли, чтоб не потерять вольности. Но война народная слишком нова для нас» [Глинка Ф., 1987, с. 8]. Однако новизна данного понятия не только не исключала, но наоборот подразумевала осмысление его через уже сложившиеся культурно-языковые стереотипы. Наиболее частой и очевидной была аналогия со Смутным временем. Получившая широкое распространение еще до войны 1812 г., во время войны она многократно тиражировалась как в официальных манифестах А.C. Шишкова, так и в публицистических, и художественных произведениях. Если в 1806–1807 гг. лишь ожидалось вторжение неприятеля на русскую территорию, то в 1812 г. оно стало реальностью. «Со времен Пожарского и Минина, – писал «Сын Отечества», – не видала Россия таковой войны, как ныне: дело Бога, Царя, всего народа, дело справедливой защиты, справедливого мщения» [Греч, 1812, с. 215]. Схожесть ситуаций стремились увидеть даже в самих датах: «Стечение обстоятельств за двести лет пред сим имеет большее сходство с нынешним временем. Князь Пожарский, быв призван и разбив 24‑го и 26‑го Августа 1612 Гетмана Хоткевича, ничего не предпринимал до 22‑го Октября, над кичливым неприятелем и взяв Москву, побил более двадцати тысяч Поляков, да вечное раскаяние мучит их души за учиненныя ими в Москве злодеяния. Дай Бог, чтоб и Князю Кутузову удалось, подобно Пожарскому, в скором времени попрать врагов, и освободить Россию от нашествия иноплеменников». В примечании к этому месту говорилось: «Кутузов, как Князь Пожарский избран Государем и гласом народа, и он, побив Бонапарта 24‑го и 26‑го чисел Августа месяца, не предпринимал ничего важного до глубокой осени, готовя гибельный удар врагам вселенныя…» [Там же, с. 216].