Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Не углубляясь в вопрос о том, насколько удачно Ростопчин решал проблему народного языка [60], отмечу, что в данном случае не было традиции, на которую он мог бы опереться. Шишковские манифесты с их славянизмами и библеизмами были не просто далеки от реального народного языка, но и практически не понятны народу. Ростопчин, по воспоминаниям Нарышкиной, «думал, что прокламации Шишкова были слишком длинны и слишком высокопарны» [Ibid., р. 124]. В отличие от Шишкова, который стремился к закреплению языка своих манифестов в качестве нормативного языка империи [Sandomirskaja, 2003, р. 82–87], Ростопчин подходил к этой проблеме функционально. Он действительно полагал, что народ говорит именно таким языком, каким написаны афиши и рассчитывал, обращаясь к народу на «его» языке, манипулировать народным настроением. Нормативность Ростопчина проявлялась не в языке, а в том образе народа, который конструировался содержательными средствами.

Однако в 1812 г. он был гораздо более осторожным с проявлением народного духа. На предложение C.Н. Глинки вооружить крестьян «по уездам московским» Ростопчин ответил: «Мы еще не знаем, как повернется русский народ» [Глинка, 2004, р. 299]. Поэтому, с одной стороны, он всячески подогревал народную ненависть к французам и подзадоривал мужиков («своим судом с злодеем разберемся»), с другой стороны, он так и не выдал московским жителям оружия, чтобы защищать столицу [61]. Расправляться с французами мужикам предлагалось подручными средствами: «Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного» [Ростопчин, 1992, с. 18].

В своих многочисленных обращениях к жителям Москвы Ростопчин стремился представить народ как организованную и патриотически настроенную силу, в первую очередь послушную начальству: «Должно иметь послушание, усердие и веру к словам начальников, и они рады с вами и жить и умереть». Страх перед реальным народом отнюдь не мешал Ростопчину конструировать идеологему народа как природной неиспорченной иностранным воспитанием силы, хранящей в себе древние традиции. «Очень радуюсь, – писал он А.Д. Балашову 4 августа 1812 г., – что правила мартинистов не поселены еще в головы народа» [Дубровин, 1882, с. 80].

Масонов, и особенно уже опального Сперанского, Ростопчин старался представить в глазах властей как внутренних врагов государства, плетущих свои заговоры за спиной государя. Не имея отношения к реальности, это убеждение было неотъемлемой частью патриотической позиции, артикулируемой Ростопчиным. Идеологизированное народолюбие предполагает наличие врага, от которого народ должно защищать. Собственно говоря, защита народа от внутренних и внешних врагов и есть выражение любви к нему. Поэтому образ врага часто конструируется параллельно с образом народа как его антипод. При этом враг коварен и для погибели народа может надевать на себя маску его друга. И только истинный патриот умеет отличать подлинных друзей народа от мнимых. Так, например, Ростопчин рассказывал в своих записках о том, как им был разоблачен коварный замысел трех московских сенаторов-масонов И.В. Лопухина, Д.П. Рунича и П.И. Кутузова, которые «намеревались уговорить своих товарищей не покидать Москвы, окрашивая такой поступок в чувство долга и самопожертвование для отечества, по примеру римских сенаторов во время вступления галлов в Рим. Но намерение их состояло в том, чтобы, оставшись, играть роль при Наполеоне, который воспользовался бы ими для своих целей» [Ростопчин, 1992, с. 302]. Наиболее эффективной формой борьбы с таким «врагом», как правило, являются доносы правительству и распространение слухов о якобы готовящихся заговорах. Письма Ростопчина Александру I буквально наполнены постоянными жалобами и предупреждениями относительно опасности уже сосланного Сперанского и московских масонов для государства и народа. Сам же он делает все от него зависящее (аресты, допросы, ссылки), для того чтобы врагам народа не удалось овладеть народным сознанием.

Культурно и родственно (через жену-католичку) Ростопчин был связан с той европеизированной средой русской знати, в которой идеи католицизма и космополитизма причудливо переплетались с поисками национальных корней, и душой которой был сардинский посланник в России Жозеф де Местр [62]. Именно в этой среде осенью 1811 г. «созрел заговор против Сперанского» [Шебунин, 1937, с. 599]. И если католические идеи Ростопчина не очень вдохновляли, то в своей ненависти к европейскому либерализму он ничуть не уступал Жозефу де Местру, а в отвращении к галломании едва ли не превосходил самого А.C. Шишкова.

Государственная идея, по мнению Ростопчина, должна питаться не зыбкими европейскими истоками, а основываться на прочном народном фундаменте. Поэтому не европеизированное дворянство, а русский народ, контролируемый властью, в союзе с императором способен одержать победу над внешним врагом. Ростопчин всячески старался преуменьшить роль дворянства в победе над Наполеоном в пользу царя и народа. Нарышкина явно со слов отца писала: «Александр и его народ исполнили свою благородную миссию, но дворянство проявило себя не на уровне задачи, поставленной перед ним Провидением. Только оно имело бесстыдство, руководствуясь ничтожными личными интересами, чернить и клеймить тот пылкий патриотизм, который подготовил московским пожаром гибель французской армии» [Narishkine, 1912, р. 120]. Но главную роль спасителя отчества Ростопчин отводил себе. В письме к царю от 2 декабря 1812 г. он прямо писал: «Я… спас Империю» [Ростопчин, 1892, с. 562]. Было ли это дерзкое бахвальство, эпатирующее двор, или же за этим стояли пусть субъективные, но в то же время вполне искрение представления о характере войны 1812 г. и о своей роли в ней?

Думается, что Ростопчин в данном случае вполне искренен. Во время войны он был третий человек в стране после царя и главнокомандующего М.И. Кутузова. Д.П. Рунич даже уравнивает его по полномочиям с Кутузовым: «Он был переименован из отставного действительного тайного советника в генерал-от-инфантерии, назначен московским генерал-губернатором и облечен такою же властью, какую имел главнокомандующий действующей армии» [Рунич, 1901, с. 598]. Два обстоятельства позволили Ростопчину считать себя спасителем отечества. Во‑первых, он был уверен, что благодаря его умению обращаться с народом в стране не началась новая пугачевщина. Опасения на этот счет среди дворянства были широко распространены [Семевский, 1912, с. 74–79]. Во‑вторых, роль Александра I в 1812 г. свелась, по сути дела, к тому, что он упорно не желал заключать мир с Наполеоном, и в этом Ростопчин вполне мог считать себя одним из тех, кто если и не оказал прямого влияния на царя, то, во всяком случае, послужил ему опорой. «О мире ни слова, – писал он царю через две недели после оставления Москвы, – то было бы смертным приговором для нас и для вас» [Ростопчин, 1892, с. 539].