Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Вместе с тем русские охотно идентифицировали себя с добродетельными варварами, страдающими от просвещенных французов. Еще в 1807 г. Василий Алексеевич Левшин с гордостью писал о себе: «Я грубой, не просвещенный Руской» [Левшин, 1807, с. 3], и во всех бедах России видел результат французского Просвещения: «По одолжению любезной, милой и просвещенной сей нации, завелось у нас неверие, вольнодумство, распутная жизнь, роскошь и мотовство беспредельные» [Там же, с. 40]. В этой связи варварство оказывалось предпочтительнее так называемого просвещения: «Северные варвары не довольно просвещены для принятия твоих [т. е. Наполеона. – В. П. ] благодеяний, что мы в простоте, глупости и варварстве своем не понимаем родительских твоих попечений». И далее: «Мы гордимся и восхищаемся, что ты нас называешь таковыми варварами!» Варварство в данном и аналогичных случаях связывалось с национальным укладом, верой, «пламенной любовью к Отечеству и верностью к доброму Государю» [Беседа, 1812, с. 232–233] [56]. В этот патриотический набор могло входить и крепостное право. Письмо Фабера не только должно было примирить европейское общественное мнение со специфичностью социальных отношений, существующих в России. Оно имело также программный характер и для кружка А.Н. Оленина, куда была послана авторская копия [Фабер, 1812, л. 2].

А.Н. Оленин в 1812 г. занимал должность «правящего делами государственного секретаря» вместо находящегося при действующей армии А.C. Шишкова [Кубасов, 1901, с. 216]. Два его сына Петр и Николай принимали участие в Бородинском сражении. Петр был тяжело ранен в голову, а Николай убит. Сам Оленин коллекционировал различные эпизоды и курьезные случаи, связанные с войной. В первую очередь его интересовало настроение русского крестьянства. Собранный материал он частично публиковал на страницах «Сына Отечества», «желая, чтоб достохвальная и неимоверная приверженность Руских слуг к Господам своим была всем известна» [Оленин, 1812 а , л. 112]. Однако большая часть таких рассказов, отложившихся в его архиве [Оленин, 1812], была опубликована лишь после его смерти [Оленин, 1868, стб. 1983–2000]. Социальные противоречия между дворянством и крестьянством, народные мятежи, крестьянские расправы над помещиками в 1812 г. – все это Оленину было прекрасно известно [57]. Однако не эти факты, по его мнению, определяют характер взаимоотношений русского народа, не затронутого плодами французского Просвещения, и дворянства. В оленинских записях, относящихся к 1812 г., «просвещенному Европейцу» противопоставляется «благочестивый Руской человек». Приводимые им факты жестокости и богохульства французов в России являются, по его мнению, результатом «высоких философических познаний прошедшего века». «Все они дети неистовой Французской революции» [Там же, стб. 1986, 1995]. В России же царят отеческие нравы, связывающие патриархальными отношениями помещиков и крестьян. То, что в глазах «просвещенного Европейца» является проявлением «невежества, глупости и рабства», Олениным трактуется как «плоды родительского семейного правления» [Смесь, 1813, ч. 4, с. 297–298]. Правда, в отличие от Фабера, у Оленина нет прямой апологии крепостного права. Но в его сознании крепостничество даже как свидетельство национального варварства оказывается предпочтительней эксцессов просвещения, порожденных Французской революцией.

Полемика Фабера с мадам де Сталь носила чисто идеологический характер и практически не соприкасалась с той реальностью, которую описывала. В то же время московский генерал-губернатор Ф.В. Ростопчин, стоявший примерно на тех же позициях, что и Фабер, как человек облеченный властью, должен был принимать практические решения. Свою главную задачу Ростопчин видел не столько в организации народной войны, сколько в том, чтобы не допустить в стране пугачевщины. Еще в 1806 г. по случаю издания манифеста об ополчении Ростопчин писал Александру I: «Все сие усердие, меры и вооружение, доселе нигде неизвестные, обратятся в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности подымет народ на приобретение оной, истреблением дворянства, что есть во всех бунтах и возмущениях единая цель черни, к чему она ныне еще поспешнее устремится по примеру Франции и быв к сему уже приуготовлена несчастным просвещением, коего неизбежные следствия есть гибель закона и царей» [Ростопчин, 1892, с. 419].

Народная война должна, по Ростопчину, питаться не высокими освободительными идеями, а примитивной ксенофобией и тем диким патриотизмом, о котором писал Фабер мадам де Сталь. По воспоминаниям Д.П. Рунича, «тотчас после назначения и по приезде в Москву Ростопчин стал разыгрывать из себя друга народа…Полиция распространяла каждое утро по городу бюллетени, печатаемые по его приказанию и написанные площадным языком…Занимая, с одной стороны, этими глупыми шутками праздношатающихся, он вселял, с другой стороны, ужас, проявляя свою власть такими жестокими мерами, которые заставляли всех трепетать» [Рунич, 1901, с. 600]. То, что дворянство в основном смеялось над ростопчинскими афишами [Narishkine, 1912, р. 125] [58], не удивительно. Они были рассчитаны отнюдь не на образованное меньшинство московского общества. О том же, как их воспринимали те, к кому они были адресованы – грамотная часть городских низов, – судить трудно ввиду отсутствия прямых источников [59]. Для самого же Ростопчина сочинение афиш было отнюдь не второстепенным делом. Он стремился таким образом вступить в прямой диалог с народом и придавал этому весьма серьезное значение. Как вспоминал П.А. Вяземский:

Карамзину, который в предсмертные дни Москвы жил у графа, разумеется, не могли нравиться ни слог, ни некоторые приемы этих летучих листков. Под прикрытием оговорки, что Ростопчину, уже и так обремененному делами и заботами первой важности, нет времени заниматься еще сочинениями, он предлагал ему писать эти листки за него, говоря в шутку, что тем заплатит ему за его гостеприимство и хлеб-соль. Разумеется, Ростопчин по авторскому самолюбию тоже вежливо отклонил это предложение. И признаюсь, по мне, поступил очень хорошо. Нечего и говорить, что под пером Карамзина эти листки, эти беседы с народом были бы лучше писаны, сдержаннее и вообще имели бы более правительственного достоинства. Но зато лишились бы они этой электрической, скажу, грубой воспламенительной силы, которая в это время, именно возбуждала и потрясала народ. Русский народ – не афиняне: он, вероятно, мало был бы чувствителен к плавной и звучной речи Демосфена и даже худо понял бы его [Вяземский, 1999, с. 421–422].

Нежелание Ростопчина доверить Карамзину писание афиш объясняется отнюдь не только авторским тщеславием. По его замыслу, автором этих афиш мог быть только человек, облеченный верховной властью в Москве. Важна была не столько содержащаяся в них информация, сколько сам факт диалога народа с властью. Как вспоминала дочь Ростопчина Наталья Нарышкина, «в отличие от предшествующих ему старых губернаторов Москвы, которые обращались к крестьянам и ремесленникам только в приказном тоне, мой отец хотел, чтобы все были в курсе происходящих событий, с этой целью он публиковал маленькие письма (petites lettres) или дружеские объявления (annonces amicales), написанные простым и непринужденным (badin) стилем, который мог быть понятным и соответствовать вкусам простой (humble) аудитории» [Narishkine, 1912, р. 125].