Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Между тем Шишков не призывает к уничтожению французов любыми средствами. Мысль о народной войне как войне без правил и без организации сверху ему чужда. Его представления о войне с французами чем‑то напоминают представления самих французов об их войне с испанцами [Rocca, 1814; Pradt, 1816] [46]: «Мы не можем сказать, что ведем войну с неприятелем. Таковое выражение было бы весьма обыкновенное, далеко недостаточное к изъявлению тех неистовых дел, которые совершаются. Всякая война подвергает несчетным бедствиям род смертных; но, по крайней мере, между просвещенными народами зло сие ограничивалось правилами достоинства и человеколюбия. Гордость одной державы состязалась с гордостью другой; но и в самой пылкой брани с обеих сторон столько же пеклись о победе и о славе оружия, сколько о соблюдении чести и доброго имени народа своего» [Шишков, 2010, с. 301].

Французов, по мнению Шишкова, не только нельзя считать цивилизованным народом, они хуже дикарей и подают «примеры лютости и злобы, каких в бытописаниях самых грубейших африканских и американских обитателей тщетно будем искать» [Шишков, 2010, с. 302]. Инвективы, пущенные Шишковым в адрес французов, хоть и распространяются на нацию в целом, все же имеют определенные ограничения. Он признает присущую французам «некогда приятность общения». Речь идет о старом режиме, уничтоженном революцией. Характер же современных французов сформировался под губительным воздействием философии XVIII в. («адския изрыгнутыя в книгах их лжемудрствования»), представляющейся Шишкову источником всех преступлений. Поэтому французы – народ испорченный, оторванный от национальных корней и лишенный как первобытной чистоты нравов, так и навыков цивилизованного общежития. В отличие от французов русские – древний и благочестивый народ, «в них издревле течет громкая победами кровь Славян» [Там же, с. 282], и война, которую они ведут, отличается не только благородством цели, но и упорядоченностью действий: «Войско, вельможи, дворянство, духовенство, купечество, народ, словом все государственные чины и состояния, не щадя ни имуществ своих, ни жизни, составили единую душу, душу вместе мужественную и благочестивую, толико же пылающую любовию к отечеству, колико любовию к Богу. От сего всеобщего согласия и усердия вскоре произошли следствия едва ли имоверныя, едва ли когда слыханные» [Там же, с. 494].

Стабильность социального уклада для Шишкова едва ли не важнее самой победы над внешним врагом. Собственно говоря, эта война и ведется для того «чтобы привесть все царства в прежнее их состояние» [Там же, с. 579]. Освободительные идеи для Шишкова неразрывно связаны с идеями контрреволюционными. Для него важно не самостоятельное участие народа в боевых действиях, а демонстрация преданности крепостных крестьян помещикам и всех сословий царю и отечеству перед лицом революционной угрозы, нависшей над страной вместе с вторжением французов.

Народность войны 1812 г. для него определяется в первую очередь тем культурным потенциалом, который таит в себе русский народ и который должен вытеснить вместе с неприятелем французское влияние на русскую культуру. При этом последний аспект признается более важным, чем просто военная победа над Наполеоном. Французы еще находились в Москве, а Шишков писал: «Опаснее для нас дружба и соблазны развратного народа, чем вражда их и оружие». Сама война кажется ему благотворной в силу того, что причиненные ею бедствия и разрушения поставили перед всей нацией вопрос, всегда представлявшийся Шишкову основным: «Или продолжая питать склонность нашу к злочестивому народу, быть злочестивыми его рабами; или прервать с ним все нравственные связи, возвратиться к чистоте и непорочности наших нравов, и быть именем и душою храбрыми и прославленными Россиянами» [Шишков, 2010, с. 304–305].

Упования на национальную самобытность как средство победы над французами были характерны не только для русских, но и для европейских мыслителей, желавших поражения Наполеону. Жозеф де Местр смотрел на войну 1812 г. как на эпизод в «гражданской войне рода человеческого» [Maistre, 1884–1886, t. 12, p. 424], но при этом признавал, что это особый этап со своим национальным колоритом. Война вышла за пределы Европы, и европейские критерии уже не применимы для ее понимания: «Правда в том, что здесь мы уже не в Европе, или, по крайней мере, среди азиатской расы, продвинутой (avancé) в Европу» [Ibid., p. 209]. Вообще войну России против наполеоновской Франции Местр считал ненужной и бессмысленной. Для того чтобы война имела смысл необходимо: «1 0Чтобы французы, уставшие от бесконечного пролития крови, избавились от воителя [47], чтобы избавиться от войны: 2 0чтобы проигранное сражение убило очарование, придающее ему силу» [Ibid., p. 79]. По Местру, война должна быть «революционной (d’une manière révolutionaire)», т. е. иметь антинаполеоновский характер. Но надежды на это слабы, и война эта будет вестись против Франции «вместо того, чтобы вестись лично против Наполеона» [Ibid.]. Кроме того, у России нет шансов победить в этой войне: «Ни один наблюдатель не сможет предсказать успех его императорскому величеству» [Ibid.]. Европейская политическая логика требовала, чтобы Александр I примирился с Наполеоном еще до начала боевых действий. Это имело бы плохие результаты для Франции и Европы в целом, но лично для Наполеона и Александра I это было бы, безусловно, выгодно: «Кто смог бы помешать этим двум господам поделить между собой Европу» [Ibid., p. 115]. Местр, видимо, первоначально не очень верил многочисленным публичным заверениям царя, что тот ни за что не примирится с Наполеоном. Свидетельством того, что Александр не жжет мосты, для него служило сохранение Н.П. Румянцева, убежденного сторонника мира с французами, на посту министра иностранных дел «как инструмента, наиболее подходящего для крайнего случая» [Ibid., p. 226]. Но одно дело – политическая логика, другое – национальное чувство народа, не затронутого европейской цивилизацией.

Российский парадокс, по мнению Местра, состоит в том, что при всем внешнем деспотизме и рабстве Россия – самая свободная страна: «Нигде человек не пользуется такой свободой и не делает в такой степени все, что захочет, как в России. Крайности сходятся таким образом, что правительственный произвол порождает республиканские формы» [Ibid., p. 195]. Это обстоятельство, как считает Местр, влияет на характер войны. Царь вынужден учитывать и народное настроение. Рабство русских крестьян «отнюдь не исключает народного энтузиазма» [Ibid.]. Русский народ наделен огромной первобытной энергией. Но и пороки его пропорциональны силе: «Его пороки являются его законами, а все его законы являются его пороками» [Ibid., p. 166].

По мнению Местра, русские, несмотря на превосходные природные качества, проявленные во время войны, – «дух общественного единения, безграничную преданность и непоколебимую верность» – не могут сравняться с французами «в военном отношении, в дерзости планов, а также в единстве, силе, быстроте маневров, в полной согласованности этой ужасной игры» [Ibid., p. 285–286]. Поэтому поражение Наполеона – не заслуга русских, а результат его собственных ошибок: «Бонапарта погубил сам Бонапарт» [Воронцов, 1880–1884, кн. 14, с. 488]. Главное, в чем он ошибся, это «в характере и настрое русского народа… Бонапарт полагал, что имеет дело с горожанами Франции или Италии, такими, какими мы их знаем» [Maistre, 1884–1886, t. 12, p. 195]. А вместо этого против него восстала вся Россия. Таким образом, русский народ, а не царь и его армия, одолели Наполеона в 1812 г. Это обстоятельство для Местра стало поводом высказаться против реформ и европеизации России. Русские восстали против Наполеона именно потому, что они не европейцы. И в этом отношении не Наполеон, а само русское правительство, стремящееся к европеизации, является главным врагом своего народа [Ibid., p. 196].