Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Поскольку такие утверждения относятся скорее к области веры, чем знания, то все усилия историков, разоблачающие пропагандистские мифы, обречены на неуспех. «Народная война» 1812 г., видимо, навсегда стала частью культурной памяти русского народа, что, несомненно, заслуживает отдельного изучения. А.И. Попов, полемизируя с этими представлениями, пишет: «Инициатива народной войны исходила сверху, а расхожие заявления, будто “вопреки бездеятельности царского правительства и общественной инертности большинства дворян пламя партизанской борьбы перекинулось в Смоленскую, а затем в Калужскую и Московскую губернии”, являются банальной ложью [курсив мой. – В. П .]» [Попов, 2002, с. 234]. Экспрессивность высказывания в данном случае объясняется некоторой неосведомленностью исследователя, для которого не существует различия между языком и объектом описания. А.И. Попов, как и любой ниспровергатель мифов, не учитывает то, что сам миф должен становиться предметом изучения, а не разоблачения. В итоге вольно или невольно представлениям о войне 1812 г. придают событийно-фактический статус. Отрицая «народный» характер войны, подобные исследователи не в состоянии объяснить ни механизмы его порождения, ни причин его постоянного воспроизведения в общественном сознании.

Между тем взгляд Л.Н. Толстого на войну 1812 г. как народную, при всей гениальности романа, не был бы столь устойчивым, если бы не имел под собой никаких оснований. Другое дело, что эти основания следует искать не в документах, отражающих реальное поведение русского крестьянства, а в многочисленных текстах военного времени, формирующих общее представление о войне. Иными словами, вопрос не в том, была или нет война на самом деле народной, а почему она стала считаться таковой буквально с первых же шагов ее осмысления?

Само выражение «народная война» имеет двоякий смысл. С одной стороны, оно говорит об участии народных масс в военных событиях, а с другой – отсылает к идее народности, представляющей войну 1812 г. как экзотическую, сильно отличающуюся от «нормальной» европейской войны наполеоновской эпохи. Стремление русского правительства заставить крестьян воевать против Наполеона, так или иначе, ставило проблему народа как культурного феномена. К тому же размышления над проблемами национальной самобытности заставляли нередко, особенно иностранцев, видеть в русском национальном характере одну из причин победы над Наполеоном в 1812 г. А.И. Попов, безусловно, прав в том, что идея народной войны зарождается в правительственных кругах раньше, чем народ выступает как реальная вооруженная сила. Однако утверждение того же автора: «Она [т. е. война. – В. П. ] стала “народной”, а точнее национальной, ибо в ту эпоху под словом “народ” имели в виду все население страны» – нуждается как минимум в серьезных коррективах.

В каком-то смысле «народное» действительно в то время могло отождествляться с «национальным» в силу того, что сами категории «нация», «национальное» не были еще достаточно дифференцированы и часто, сливаясь с понятием «народ», «народный», включались в культурную оппозицию «самобытное – подражательное». Так, например, отождествление понятий «народное» и «национальное» в значении «самобытное» встречается в записках Д.П. Рунича, по мнению которого, «Россия осталась неприкосновенна только потому, что Наполеону не удалось лишить ее национального [курсив мой. – В. П. ] характера». При этом под «национальным характером» мемуарист понимает народную ксенофобию: «Низший класс в России всегда ненавидел иностранцев, вследствие различия в религии, нравах, языке и во взглядах». В этом смысле русский народ, в представлении Рунича, противопоставляется не только французам, но и европеизированному слою отечественного дворянства, которое «офранцузилось к великому неудовольствию большинства нации» [Рунич, 1901, с. 605, 606, 612].

При таком подходе идеологема «народная война» не только означала участие народа в боевых действиях, но и свидетельствовала об определенной культурно-политической ориентации. Для идеологов национально-патриотического толка война с французами являлась составной частью и своего рода кульминацией в развитии их галлофобских идей. Участие народа в этой войне, безусловно, служило важным аргументом в народническо-шовинистической пропаганде, но в то же время их консервативно-монархические взгляды накладывали определенные ограничения на понимание народного характера войны. C.Н. Глинка прямо писал: «Войны 1812 года нельзя в полном смысле назвать войною народною. (И слава Богу)! Война народная за Россию была у предков наших в трехлетнее междуцарствие, когда, по словам грамот и летописцев того времени: престол вдовствовал . Но в наш двенадцатый год, Россия, под щитом Провидения, восстала за Отечество в полноте жизни своей; в недрах ее действовали: Царь, войско и народ ; действовали нераздельно мыслию, душою и мышцею» [Глинка, 1836, с. 263].

В манифестах А.C. Шишкова народ неизменно упоминается на последнем месте как низшее, а следовательно, последнее по значению сословие, принимающее участие в войне. Все сословия России Шишков делил на три категории: дворянство, духовенство и простой народ. Патриотизм каждого из этих сословий имел корни в идеологизированной истории Смутного времени, позволяющей видеть «в каждом Дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина». Сословно-иерархическое сознание Шишкова разрывало традиционную пару Минин – Пожарский, дополняя ее третьим героем Смуты: монахом Троице-Сергиева монастыря Авраамием Палицыным. Три героя Смутного времени символизировали три составляющие народной войны 1812 г.: «Благородное дворянское Сословие! Ты во все времена было спаситель Отечества; Святейший Синод и духовенство! Вы всегда теплыми молитвами своими призывали благодать на главу России; народ Руской! Храброе потомство храбрых Славян! Ты неоднократно сокрушал зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров; соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках, никакие силы человечества вас не одолеют» [Шишков, 2010, с. 285]. Этим сословным единением не только определялся характер войны, но и утверждался незыблемый принцип социальных отношений. Будучи вспомогательной силой в военном отношении, простой народ, в представлении Шишкова, является основой национальной культуры, носителем тех ценностей, которые могут и должны быть противопоставлены французскому культурному влиянию. В написанных им манифестах звучит не просто ненависть к врагу, а ненависть ко всему французскому народу. Когда французы еще находились в Москве, Шишков в одном из своих манифестов писал: «Хотя конечно во всяком и благочестивом народе могут быть изверги; однако же когда сих извергов, грабителей, зажигателей, убийц невинности, оскорбителей человечества, поругателей и оскорбителей самой Святыни, появится в целом воинстве почти всяк и каждый; то не возможно, чтоб в народе такой Державы были благие нравы… Сами Французские писатели изображали нрав народа своего слиянием тигра с обезьяною; и когда же не был он таков?» Далее идет перечисление преступлений, совершенных во время Французской революции, за которыми следуют риторические вопросы: «Где человечество? Где признаки добрых нравов? Вот с каким народом мы имеем дело!» [Шишков, 2010, с. 304].