Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Ситуация кардинальным образом изменилась в середине 1930‑х годов, когда Сталин разгромил школу М.Н. Покровского. Теперь на роль первого историка был выдвинут Е.В. Тарле. В 1938 г. он вернул в историографию эпитет «отечественная» применительно к войне 1812 г. и опять ввел в употребление идеологему «народная война». Заимствовав и то и другое в дореволюционной историографии, Тарле пытался привить этим «дворянским» понятиям черты классовости. Не отрицая, а даже несколько акцентируя внимание читателей на классовой борьбе в 1812 г., Тарле тем не менее показывает, что все сословия России того времени, от крепостного крестьянина до царя, были настроены непримиримо по отношению к французам [Тарле, 1959, с. 621]. Идея патриотического объединения накануне приближающейся Второй мировой войны звучала вполне актуально.

В годы войны появляется, вероятно не безучастия Сталина, термин «крестьянское партизанское движение». Он прочно входит в научный оборот и становится основой советской версии «народной войны». Советская идеологема «народная война» сильно отличается от дореволюционной, когда она означала единение всех сословий вокруг престола и хорошо укладывалась в официальную триаду «самодержавие, православие, народность». Советская пропаганда сумела в понятие «народная война» вместить характерное для позднего сталинизма сочетание национализма и классовости.

Объявляя русский народ единственным и главным победителем Наполеона, советские историки и публицисты утверждали тем самым его превосходство над остальными народами Европы. Вместе с тем в самой идеологеме «народная война» доминирующим, если не единственным, элементом считалось крестьянство. Историки «сталинской школы» конструировали сознательную крестьянско-партизанскую войну, развернувшуюся едва ли не сразу, как только Наполеон перешел границу Российской империи. «Действия крестьянских партизанских отрядов, – писал П.А. Жилин, – носили как оборонительный, так и наступательный характер». Тот же автор прямо утверждал, что пока русская армия стояла лагерем в Тарутино, «действиями партизанских отрядов противнику были нанесены значительные потери. Эти потери оказались настолько чувствительными, что их влияние сказывалось на всем последующем ходе войны» [Жилин, 1974, с. 238]. Что касается настоящих партизанских отрядов, формировавшихся из армейских кадровых частей, то Жилин отводил им лишь второстепенное значение: «Наряду с образованием крупных крестьянских отрядов и активизацией их деятельности создаются армейские отряды» [Там же, с. 204].

В советской историографии был создан своего рода пантеон народных героев 1812 г. Их имена кочевали по научным трудам и учебным пособиям. Современный исследователь А.И. Попов пишет:

Отзвуки этой пропаганды до сих пор встречаются на страницах отечественных изданий, авторы которых не ведают двух важнейших принципов исторического познания – критического отношения к источникам и объективности. Такие писатели по сю пору наивно верят, что русские города и деревни, в том числе и Москву, подожгли французы и ретранслируют сочиненные пропагандой байки о «русском Сцеволе», об «Иване Сусанине 1812 г.» о «мифических русских амазонках», Марфах и Прасковьях, лихо расправлявшихся с безоружными врагами при помощи различных орудий труда. Всех этих персонажей ещё в 1812 г. выдумала редакция журнала «Сын отечества» [Попов, 2001, с. 210].

Эту «кухню» позже раскрыл в своих воспоминаниях М.А. Дмитриев: «Тургенев, Воейков, Греч и другие собирались вместе после выхода неприятеля из Москвы и начали выдумывать эти анекдоты» [Дмитриев, 1998, с. 85].

Советская пропаганда, как, впрочем, и дореволюционная, закрепила за этими «анекдотами» статус исторических фактов. Однако если раньше эти «анекдоты» служили доказательством верности мужиков и баб своим помещикам, то советские историки [45], основываясь на них, противопоставляли подлинный патриотизм народа изменническому поведению русского дворянства. Так, например, А.Н. Кочетков, противопоставлял «гуманность» простого «русского человека» «рыцарству» дворянского офицера. При этом «гуманность» в его понимании ассоциировалась с патриотизмом и народностью, а «рыцарство» с «антипатриотизмом», «антинародностью» и, по сути дела, граничила «с пособничеством врагу», имеющим «корни в преклонении перед Западной Европой, свойственном русским аристократам» [Кочетков, 1955, с. 354–355].

Впрочем, классовый подход не был последователен и не применялся к Кутузову. Начиная со Второй мировой войны, в советской историографии происходит его «канонизация» и прежде всего как организатора партизанского движения и подлинно народного полководца. П.Г. Рындзюнский прямо заявлял: «Под руководством Кутузова народное партизанское движение росло и крепло» [Рындзюнский, 1955, с. 375]. У бывшего партизана П.П. Вершигоры Кутузов представлен едва ли не как человек, порвавший со своим классом и перешедший на сторону народа: «Социальная пропасть между командирами войсковых партизанских отрядов (дворяне), с одной стороны, и личным составом войсковых и народных партизанских отрядов (крестьяне и казаки), с другой, не помешала Кутузову объединить и сплотить в едином патриотическом порыве русскую нацию, поднять ее на народную отечественную войну для разгрома “великой” и “непобедимой” армии Наполеона» [Вершигора, 1961, с. 354–355].

Как подлинно народный герой, Кутузов естественно не мог не находиться в конфликте с представителями «эксплуататорских классов». По утверждению А.Н. Кочеткова: «Правительство Александра I не разделяло взглядов Кутузова на партизанскую войну, подолгу задерживало представления Кутузовым к награждению и повышению в чинах некоторых партизанских начальников, пыталось использовать некоторые партизанские отряды не для вооружения, а для разоружения крестьян. Придворное окружение Александра и его представители при штабе Кутузова старались оклеветать партизан» [Кочетков, 1955, с. 361, 353].

Таким образом, советская идеологема «народная война», в отличие от дореволюционной аналогичной идеологемы, имплицировала в себе идею классовой борьбы. В то же время она могла интерпретироваться и в духе советского интернационализма. Так П.П. Вершигора писал: «Русский народ, а вместе с ним украинский и белорусский народы оказывали захватчикам единодушный отпор. Русские, украинские и белорусские крестьяне, с оружием в руках вступая в партизанскую борьбу с французскими оккупантами, надеялись, что после разгрома наполеоновских орд они получат освобождение от крепостной зависимости» [Вершигора, 1961, с. 355].

В итоге «народная война» стала общим местом не только в массовых, но и в научных представлениях о войне 1812 г. Последнее обстоятельство трудно объяснить только лишь соображениями политической конъюнктуры. Историк, даже если он честно изучает документы, все равно в той или иной степени находится под воздействиями тех идеологических догм, которые вбивались в его сознание с детства, а это в значительной степени определяет способ чтения исторических источников. Поэтому, наверное, не следует удивляться, что до сих пор советские идеологемы дают о себе знать в представлениях о войне 1812 г. Так еще вполне жизнеспособны утверждения вроде следующего: «Отечественная война 1812 года показала решающую роль народных масс. Русский народ был подлинным героем этой войны. Отечество в 1812 г. показало всему миру, на какие великие подвиги способен русский народ. Подвиг россиян в Бородино повторен в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, в совершенно иных исторических условиях, достоин самого искреннего уважения и высокого почитания потомков» [Жилин, 1988, с. 204].