Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Император. Вы довольны Чичаговым? Он женат на англичанке, но никто не является бόльшим энтузиастом императора Наполеона и не служит мне лучше в духе Тильзита, чем он. Этот человек ненавидит Англию.

Посол. Мне казалось, что он воодушевлен наилучшим образом и полностью предан В<���ашему> В<���еличеству>. Судя по его словам, он не любит англичан и мы настолько согласны в этом, что часто с ним видимся.

Император. Я очень рад этому. Это человек, который не останавливается перед трудностями [Там же, с. 57].

Когда в 1810 г. Чичагов отправился во Францию [44], Коленкур рекомендовал его министру иностранных дел Ж.Б. Шампаньи, как друга Франции и человека, на которого можно рассчитывать» [Там же, 1905–1908, т. 4, с. 242]. C Наполеоном у Чичагова сложились внешне вполне дружеские отношения. Они вместе охотились в Мальмезоне, и, кроме того, Чичагов был допущен в узкий круг придворных лиц, что вызвало обеспокоенность русского посла в Париже князя А.Б. Куракина [Там же, с. 273]. Но там же, во Франции, Чичагов изменил свое отношение к Тильзитскому миру, оценив негативные последствия континентальной блокады, лежащей в основе русско-французского союза. В цитируемом выше письме к Воронцову от 26 марта 1810 г. он писал:

Возвращаясь к печальному предмету, должен вам сказать, что одним росчерком пера мы стали беднее на две трети. Рубль, который был от 60 до 70 су, стал теперь 28, мука в Петербурге выросла с 18 до 25 рублей, дрова с 12 до 15, сукно с 35 до 50 за аршин и т. д. и т. д. Я не говорю о сахаре, без него можно обойтись за завтраком, но не за обедом. Таким образом, те, кто остаются в стране, теряют еще больше, чем те, кто из нее выезжают, с учетом различия в образе жизни в России и за границей. Самоуправное и безрассудное проявление абсолютизма разрушили зарождающуюся, было, понемногу национальную промышленность, а непрекращающиеся нововведения и изменения привели к тому, что расшатали мало по малу доверие, которое еще оставалось к правительственным мерам [Воронцов, 1880–1884, т. 19, с. 169–170].

Однако эти взгляды, сильно отдающие консерватизмом, набирающим силу в русском обществе, Чичагов не счел нужным открыто проповедовать в России. Он предпочитал держаться вне лагерей и партий и поэтому оставался в глазах петербургского общества франкофилом и человеком, ненавидящим Россию, что поддерживалось слухами о его «дружбе» с Наполеоном. Для столичного дворянства, недовольного союзом России и Франции, Чичагов, наряду со Сперанским и Румянцевым, воплощал наихудшие стороны Александровской политики. Хотя отношение Чичагова к Сперанскому, как и ко всем правительственным реформаторам, было отрицательным [Там же], столичные слухи ставили его имя в один ряд с самыми откровенными франкофилами. 9 августа 1809 г. Коленкур, сообщая в Париж о возможном заговоре при дворе, писал, что заговорщики в случае победы «велят арестовать Румянцева, Чичагова и Сперанского… Что касается Александра, то, несомненно, его надо будет убить» [Николай Михайлович… 1905–1908, т. 6, с. 74]. Когда Чичагов уже был во Франции, в Петербурге говорили, «что адмирал сошел с ума и потребовал паспорт, для того чтобы ехать в Англию, что он выехал из Парижа, оставив там в беспокойстве жену и детей и что его сумасшедшего и бегущего как разбойника с большой дороги арестовали в Мюнхене» [Там же, с. 148].

Слухи о Чичагове во многом подогревались и его поведением. Федор Петрович Толстой, служивший одно время адъютантом Чичагова, вспоминал о нем:

Павел Васильевич [Чичагов] очень умен и очень образован. Будучи прямого характера, он был удивительно свободен и прост, как ни один из других министров в присутствии и разговорах с царем и царской фамилией. Зная свое преимущество по наукам, образованию, твердости и прямоте характера над знатными придворными льстецами, он обращается [с ними] с большим невниманием, а с иными даже с пренебрежением, за что он ненавидим почти всем придворным штатом и всею пустою и высокомерною знатью. Но император и императрица Елизавета Алексеевна его очень любят. С низшими себя, со своими подчиненными и просителями, которых всегда принимал без всякого различия чинов и звания, обращается весьма приветливо и выслушивает просьбы последних с большим терпением [Толстой, 2001, с. 141].

Таким образом, Чичагов действительно был идеальной фигурой, на которую можно было свалить неудачи Березинской операции. Адмиралу мстили в первую очередь за его высокомерное поведение и презрительные высказывания о России. Сам же он, давно думая об эмиграции, стремился оправдаться не столько перед лицом соотечественников, сколько перед европейским общественным мнением. В лице Жозефа де Местра он нашел одного из немногочисленных при его жизни горячих сторонников.

Одним из наиболее распространенных представлений о войне 1812 г. является то, что она была признана «народной», т. е. велась с участием большого количества русского крестьянства. Популярности этого представления во многом способствовал роман Толстого «Война и мир» с его знаменитым пассажем: «…дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие» [Толстой, 1940 а , с. 120].

Подобный взгляд уже долгое время преобладает и в историографии. Между тем он не является единственным. Попытки оспорить «народность» 1812 г. спорадически возникали давно. Одним из первых сомнения выразил А.К. Дживелегов: «“Народная” война 1812 года, не более, как обман зрения. Он в свое время был порожден помещичьими страхами, контрабандой попал потом в число исторических традиций и поддерживался до сих пор дворянской научной идеологией. Историческая наука принимала его на веру только потому, что никто не пытался подвергнуть его сколько-нибудь серьезному анализу» [Дживелегов, 1916, с. 236].

В советский период, когда историческая наука стала частью государственной идеологии, научные термины приобрели характер идеологем. Они не отражали историческую реальность, а формировали у всех изучающих историю нужные советским властям представления о прошлом. Именно так обстояло дело с идеологемой «народная война». До Второй мировой войны война 1812 г. не была популярна в СССР. В период господства школы М.Н. Покровского в исторической науке было даже запрещено называть эту войну «отечественной». Понятие «народная война» также не употреблялось. Царская Россия в трудах Покровского представала еще большим агрессором, чем наполеоновская Франция. Поэтому война 1812 г. со стороны Наполеона, по мнению Покровского, «была актом необходимой самообороны». Победу в этой войне одержал не русский народ, а русский мороз: «Наполеоновская армия после своего последнего успеха – взятия Москвы – замерзла в русских снегах» [Покровский, 1967, с. 102]. Советский историк в своей ненависти к русскому дворянству вставал на сторону французской пропаганды.