Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Для Уварова Моро уже тем выше прочих полководцев, что во имя общеевропейских интересов поднял оружие против своей родины. Это не делает его врагом Франции, так как подлинные ее интересы, не осознаваемые ее правительством и обманутым народом, совпадают с интересами всей Европы, а Моро был « человеком Европы »: «В молчаливом уединении, долгие размышления генерала Моро о человеческой природе, внушили ему мысль, что нет отечества там, где нет добродетели и чести, что Франция может быть спасена только, если она будет побеждена, что сам он будет навсегда в ответе перед ней, если не примет активного участия в ее освобождении. Наконец, пришло время встать выше всякого личного благополучия и присоединиться к делу спасения Европы и всего человечества. Благородная мысль, заставляющая весь мир сожалеть о потери Моро, и дающая каждому народу Европы право считать его своим соотечественником!» [Уваров, 2010, с. 223].

Политические взгляды Моро, как пишет Уваров, продолжали оставаться республиканскими, но истоки этих убеждений имели отвлеченно книжный характер и питались античными примерами. В современной ему действительности, когда «он покидал эти возвышенные области и этот порядок вещей, составляющий вечную славу человечества, его спокойный и суровый рассудок снова получал все свое влияние. Глубоко осознав неизбежность монархического правления, он считал республику возможной только для небольшого количества душ, соответствующих тому, что он называл своим воображаемым государством » [Там же, с. 226].

Итак, француз, преодолевший узость национального патриотизма и возвысившийся до понимания интересов всей Европы, республиканец, осознавший невозможность в современном ему мире республиканского правления и вставший на защиту монархии, – таким предстает Моро в изображении Уварова. Подобного рода вариативность политических мнений и патриотических чувств должна была способствовать консолидации Европы в тот момент, когда смерть Моро и поражение союзников под Дрезденом поставили под вопрос само существование европейской коалиции.

До взятия Парижа Уваров, хотя и исходил в своих идеологических построениях из преобладающей роли России в освобождении Европы, тем не менее особо не акцентировал эту роль, стремясь представить борьбу с наполеоновской Францией в первую очередь как общеевропейское дело. После же свержения Наполеона появилась необходимость выделить значение России на фоне остальных стран – участниц коалиции. Проще всего это было сделать путем прямого противопоставления Александра I и Наполеона.

В апреле 1814 г. в свет вышла брошюра Шатобриана «О Бонапарте и Бурбонах». Шатобриан работал над ней с начала 1814 г., когда Наполеон одерживал одну победу за другой над союзными армиями, вторгшимися на территорию Франции. Позже Шатобриан вспоминал: «Я безмерно высоко ставил гений Наполеона и отвагу наших солдат, поэтому мысль о том, что Францию спасет нашествие чужеземцев, даже не приходила мне в голову: я полагал, что нашествие это, напомнив Франции об опасности, которой подвергает ее честолюбие Наполеона, поднимет мое отечество на борьбу, и спасение Франции станет делом рук самих французов» [Шатобриан, 1995, с. 252]. Тем не менее брошюра писалась в антинаполеоновском духе, настолько резком, что госпожа Шатобриан опасалась: «попади она [т. е. рукопись. – В. П .] в руки полиции, автору наверняка грозила бы смертная казнь» [Там же, с. 255]

Брошюра Шатобриана, по сути, преследовала три цели: поссорить нацию с Наполеоном, рассказать молодой части нации, выросшей при империи, о представителях дома Бурбонов и объяснить союзникам о невозможности передать французский престол никому иному, кроме Людовика XVIII. Для достижения первой цели Шатобриан на протяжении всей брошюры многократно подчеркивает иностранное происхождение Наполеона: «Буонапарте ни в нравах, ни в характере не имеет ничего французского. Даже черты его лица обнаруживают его происхождения. Язык, который он учил в колыбели, не наш, и его акцент, как и его имя, говорит о его родине» [Chateaubriand, 1814, p. 68]. Он потому «так щедро льет французскую кровь, что в его венах нет ни капли этой крови» [Ibid., p. 44].

В отличие от иностранца и плебея Наполеона Бурбоны – «знатные и добрые дворяне, такие же и даже большие французы, чем мы» [Ibid., p. 71]. Они несут в себе глубоко французскую идею королевской власти. «Воспоминая о старой Франции, религии, древних обычаях, семейных нравах, о привычках нашего детства, колыбели, могилах – все это соединяется со священным именем короля. Оно никого не пугает, оно успокаивает» [Ibid., p. 57]. Уверенный в том, что французы устали от потрясений, войн и страданий, Шатобриан изображает Бурбонов, вернувшихся во Францию, как всепрощающих правителей, возвращающих народ к мирному течению его национальной истории и домашнему образу жизни.

Понимая, что окончательное решение вопроса о судьбе французского престола остается за союзниками и зная их колебания в этом вопросе, Шатобриан заостряет внимание на том, что даже при расчленении и разоружении Франции оставленный у власти Наполеон представляет бóльшую опасность для Европы, чем Бурбоны во главе целостного государства. Здесь он формулирует принцип легитимизма и братства европейских монархов: «Все европейские монархии дочери почти одних и тех же нравов и времен, все короли по истине братья, соединенные христианской религией и древностью воспоминаний… Нет ни одного короля в Европе, в чьих жилах не текла бы кровь Бурбонов, и который не должен видеть в них прославленных и несчастных родственников» [Ibid., р. 79].

Брошюра Шатобриана сыграла свою роль. Людовик XVIII, видимо, имел основания сказать, что она «принесла ему больше пользы, чем стотысячная армия» [Шатобриан, 1995, с. 262]. Вдохновленный ею Уваров решил развить тему и, расширив контекст, противопоставить Наполеону Александра I. Подчеркнув в предисловии преемственную связь своей брошюры с шатобриановской, он тем самым значительно повысил ставки. Если его французский предшественник говорил о замене Наполеона Людовиком XVIII внутри Франции, то, следуя этой логике, Уваров давал понять, что в общеевропейской политике на смену Наполеону пришел Александр I. «Чтоб изобразить поведение императора нашего во всей его красоте, – писал Уваров – должно противопоставить ему поведение его противника» [Уваров, 2010, с. 235]. Здесь автор впервые говорит о жертвах, принесенных Россией в 1812 г. и о противостоянии России не только Франции, но и всей Европе: «Александр изгнал из пределов своих вероломного врага, возмутившего их спокойствие. Он истребил армию в шесть сот тысяч человек – цвет Европы, против него ополченной. Он мог бы с гордостью опустить меч во влагалище и ждать неприятелей; но другая, высокая мысль в тайне его занимала. Он видел, что союзники Франции сражались с ним против воли, видел, что Европа стенала под тяжким игом и изнемогала от угнетающих ее бедствий. Александр решился освободить побежденные народы, вознамерился отомстить за оскорбление народных прав, и в самом независимом монархе вселенная явит защитника тех высоких, благодетельных правил, которым свет обязан был четырьмя веками славы и благоденствия!» [Там же, с. 243]. При этом в отличие от Наполеона Александр демонстрирует не только силу, но и умеренность, он не мстит, а освобождает, не разрушает, а восстанавливает. Александр, по мнению Уварова, стоит на перекрестке двух больших исторических периодов: он завершает эпоху революций и войн и открывает новый период мира. Под его правлением «Россия, главная виновница восстановления Европы, успокоится после долговременных трудов, под сенью славы, беспримерной в летописях мира!» [Там же, с. 248]. Этот новый период в истории Европы Уваров определяет как Александровский.