Збигнев Залуский - Сорок четвертый

«Входим в болота, — пишет Якубик. — Пробираемся сквозь холодную топкую трясину. Дороги нет. Перед нами дикий в своей первозданности лес, затопленный водой. Скользкие огромные стволы, поваленные дождями и бурями, вырванные с корнем, опутанные буйной зеленью, торчат из топи. Ребята прорубают путь топорами. Кони храпят и боятся идти дальше… Трава и мох. Болотные растения буйно разрослись на гнилом основании, и бредешь среди них прямо по воде. Похоже, мы должны затаиться в этой глуши и ждать, пока кончится облава. Можно надеяться, что немцы не полезут в это бездорожье. А если они окажутся достаточно усердными и отважными?..

Инспектор приказывает бросить последние повозки. Раненых из госпиталя возвращают в их подразделения. С этого момента мы будем нести их на самодельных носилках.

Уже никто не следит за порядком, так как никто не видит смысла в этом марше. Подразделения и одиночки отделяются от колонны и ищут выхода на свой страх и риск…».

До чего же страшным был этот марш, если в воспоминаниях участников он остался как неимоверное и нескончаемое шествие теней, скитание, похожее на последний путь, исполненное не только ужаса, но и предельного истощения, жажды, голода, — нескончаемый путь, устланный телами тех, кто пал от истощения.

«Лошади давно съедены, а единственная вода — это болотная жижа… Но самое мучительное — невозможность поспать», — пишет другой боец, тоже Марек (Ян Копер).

Ужас охватывает при взгляде на карту и на календарь, а точнее — на часы. Ибо весь этот марш, куда бы он ни вел, совершался в пределах четырехугольника, самая длинная сторона которого не превышала семи километров! И ведь все это длилось едва ли два часа! От победоносного сражения под Сопотом до распада колонны майора Калины не прошло и 24 часов, включая нормальный постой — ночлег в лесу. Эти отчаявшиеся и голодные люди покинули свои достаточно обеспеченные постоянные лагеря лишь накануне, после обеда.

Колонна прошла не более трех километров, когда бричка инспектора остановилась в последний раз. Майор сошел с брички и скрылся в чаще леса.

Командование принял на себя ротмистр Меч, который теперь, слишком поздно, под давлением командиров подразделений согласился на попытку прорыва…

Колонна повернула и двинулась назад, в район лесной сторожки «Карчмиска». Натолкнувшись на краю урочища Чарна-Жека на немцев, ротмистр Меч отказался от прорыва, сдал командование и «спасался индивидуально…». Отряды оказались запертыми в четырехугольнике длиной сторон 5—6 километров. Поручник Вир еще пытался навести порядок среди остатков распавшейся группировки. Различные отряды пытались пробиться, каждый в отдельности, по разным направлениям: Скшипек и Тополя — на урочище Чарна-Жека, еще с вечера 24 июня, но безуспешно. Батальон Рыся (временно под командованием Чеслава Вархала), а также Блыскавицы (Яна Кендры), Бужи (Антони Врубеля) — через Сопот на урочище Дембовце — безуспешно, поручник Война — через луга под Буличувкой, Вир и Цорд — рядом, под Осухами, через поле Кострубиха, луга Заставе, через речку Сопот в Беньковские леса.

На минных полях, установленных немцами, под огнем пулеметов, на топких лугах долины Сопота разбивалось последнее усилие группировки. Рота поручника Войны пробила брешь в немецком кольце ценою жизни почти всех взводов, шедших в атаку. Через открытую брешь уже некому было выходить из окружения… Цорд с полуторастами человек вырвался из кольца, но вернулся за оставшимися в лесу ранеными. Перед сражением он дал клятву, что не бросит их. Прорвался лишь Вир, раненный, с группой около 30 человек, а за ним вышли остатки двух взводов Рыся. Часть группировки осталась в топях урочища Мазяже, где соединяются Танев, Студзеница и Сопот. Здесь каждая сколько-нибудь сухая кочка, каждая группа крупных деревьев становилась укрытием и полем последнего боя. Батальон Рыся отступал еще четыре километра, оказывая организованное сопротивление вплоть до леса на островке около деревни Блоне.

«В течение всего воскресенья, понедельника и даже вторника (25, 26 и 27 июня), — пишет Вир, — еще доносились отзвуки боя… Не найденные немцами раненые умирали позднее на островках подмокшей травы. Некоторых из них товарищи подняли на деревья и здесь привязали ремнями к веткам, рассчитывая на то, что густая листва скроет их от глаз гитлеровцев. Скелеты этих людей упали на землю лишь во время большого пожара, который летом 1956 года опустошил Сольскую пущу» {73} 73 Wojciech Sulewski: „Lasy w ogniu — Zamojszczyzna 1939—1944”, Warszawa, 1962, s. 216—217. .

И только 4 июля в урочище Рапы, близ Билгорая, немцы расстреляли 65 пленных, временно оставленных для следствия, в том числе одну женщину-связистку, обезумевшую от мучений во время допросов в билгорайском гестапо.

В трясине — окончание.В глухом углу Польши, там, где уже кончается Люблинщина, но еще не начинается Жешувская земля, среди лесов и болот Танева, незаметного притока Сана, под деревней Осухи, находится самое большое кладбище польских партизан. На нем покоится не меньше павших солдат, чем на знаменитом кладбище под Монте-Кассино. В Сольской пуще, не считая гражданских жителей, не считая молодежи, которая не успела стать партизанами, пало около 1000 солдат Армии Крайовой и Батальонов хлопских. Столько же, сколько и под Монте-Кассино. Здесь пало 80 процентов первоначального состава отрядов, принимавших участие в этой битве, — больше, чем в любой из битв на земле Польши.

Березовые кресты на могилах, скрытые среди буйной болотной растительности, не похожи на элегантные камни знаменитых кладбищ, и здесь никто не отважился написать на воротах кладбища: «Ради тебя, Польша, и ради твоей славы».

Этот бой не имеет своей легенды, хотя в нем были показаны великолепные примеры мужества, преданности, самопожертвования, товарищества и солдатской стойкости.

Этот бой превратился в столь мрачную резню, что перед ее трагизмом бледнеет геройство тех, кто, подобно поручнику Виру, все же прорвались и спасли, по крайней мере, часть своих людей, геройство тех, кто, подобно поручнику Цорду, санитарке Гейше, санитарке Шаротке (Ирене Пискорской), не хотели бросить беспомощных товарищей, наконец, геройство тех, кто продолжал сражаться до конца уже только для того, чтобы «сохранить лицо», чтобы сохранить чувство собственного достоинства, сохранить его перед самим собой…

Бледнеет, хотя это было самое большое геройство, самое замечательное, а вместе с тем и самое страшное: геройство отчаяния. Оно уже не могло сыграть какой-либо позитивной роли и обеспечить осуществления каких-либо реальных целей. Геройство с одной только целью — умереть достойно. Геройство, когда уже не остается ничего другого.