Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Так Паша Ковалева, будущая звезда шереметевского театра, увидела графа Николая Петровича Шереметева, который потом полюбит ее, даст много-много счастья, но и бед тоже…

Заболела-таки черноглазая девочка, побегав по сырой майской земле. Посадила бы ее баба Арина в чулан, кабы не болезнь да не заступничество Марфы Михайловны. Обедневшая дальняя родственница Шереметевых, старушка Марфа Михайловна с давних пор жила в Кускове. Происходила она из знатного и несчастного рода знаменитых князей Долгоруких.

Как Варваре Черкасской-Шереметевой когда-то приглянулась девочка-калмычка Аннушка, так Марфу Михайловну с первого взгляда приворожила Пашенька. Тихой улыбкой освещалось лицо старой княгини, когда девочка пересмешничала: изображала подруг, самого режиссера Вороблевского, даже Анну Буянову, графскую фаворитку. А уж птиц певчих! – любой голосок повторяла.

– Скворушка ты моя, – ласково говорила княгиня. – Хворь на тебя напала, вторую неделю лежишь горячая… Должно домовой опять проказит!

– Отчего? – расширились в изумлении глаза девочки. – Вы видали домового?

– Видала – не видала! Другие видали и сказывают: ежели что не по нему – вредит…

– Зачем, тетушка? В чем я-то провинилась?

– Ты пока не провинилась, а вот… давно это было… Жила тут сестрица нашего барина Петра Борисовича. Горькая судьба ей выпала!.. И все любовь виновата…

– Да? Расскажите, Марфа Михайловна.

Старушка взяла вязанье и, перебирая спицы маленькими ручками, стала рассказывать о Наталье Борисовне, дочери фельдмаршала, сестре кусковского барина.

– Царицей стала Анна Иоанновна и сразу невзлюбила она нас, Долгоруких, весь род решила извести… Дьявольской силы обрела власть, и тут повыскакивали лешие, кикиморы, водяные, черти, домовые… Вот и кусковский домовой стал изводить Натальюшку, гнать из родного гнезда.

– Братец ее, ты знаешь, господин сурьезный… Откажись, говорит он, от жениха, ведь помолвлена – не повенчана! Она, душенька моя, в слезы: дескать, ежели в силе был, так нужен мне был, а как в горе – так бросить его?.. Брат свое: «Откажись! Ноги моей на твоей свадьбе не будет».

– И как же она, бедная? Что стало с Натальей Борисовной? – Лицо Паши пылало, глаза стали еще больше.

– Что сталось? Венчание было, и свадьба была, только, думаю я, грустней той свадьбы и не бывало, – я одна-единственная при том венчании присутствовала… Одна провожала ее в дальний путь. Куда? Да в ссылку, в ссылку за мужем! В глухие края… Радость Натальюшки перемешалась со слезами горючими…

– А как же домовой?

– Как? Лет десять миновало. Вернулась Наталья назад. Уже вдовой. А по пути в Москву остановилась в Кускове – как же, родное место, тут жил ее батюшка… И что бы ты думала? Батюшка не признал графиню. Никто ее не узнал. Как такое понять? Не иначе, нечистая сила…

Девочка слушала старую княгиню, затаив дыхание, сердце ее сжималось от жалости к неведомой Наталье Борисовне. Лицо горело – то ли от болезни, то ли от жалостливого рассказа.

– Так и ушла она не узнанной в Москву, а там… Злой дух опять похозяйничал… В Кремле ей было видение: казненный муж поднял голову свою и говорит ей: иди в монастырь!

– И она пошла?

Старушка коснулась девочки:

– Да ты горишь, скворушка моя! Огнем полыхаешь… Не помогли мои снадобья? Надобно господам сказать, графу.

– Что вы, Марфа Михайловна!

– Мне перечить?! – рассердилась старушка. – Будет упрямиться! Завтрашний день непременно скажу.

На другой же день привела молодого графа Николая Шереметева.

Приближались сумерки. Горела свеча. В пламени ее граф увидел два огромных черных глаза, совершенно неподвижных. А она в облике его почувствовала нечто властное, «приказное»: такому человеку нельзя перечить… Он сделал шаг к ее постели, потрогал лоб и строго спросил:

– У нее жар, почему не лечите? Надо позвать доктора.

Откуда только смелость взялась в Пашеньке? От одного его присутствия она вдруг почувствовала себя здоровой и прошептала:

– Ваше сиятельство, не надо доктора… мне уже лучше, вы – как доктор.

– Ну-у? – серые глаза удивились, брови-дуги взметнулись. – Я – доктор? В таком разе ты – моя… май бэби, мон перл… – и, резко повернувшись на каблуках, вышел, кивнув Марфе Михайловне: – Прикажите позвать доктора.

Отец и сын Шереметевы сидели в гостиной. Гостиная была обита модным штофом – в полоску. Николай Петрович, проведя несколько лет за границей, считал своим долгом делиться с отцом-домоседом познаниями в разных областях.

– Послушайте, папа́, – начал Николай Петрович, – я расскажу одну греческую легенду… На Средиземном море, неподалеку от Мальты, куда, вы знаете, с великим посольством ездил ваш отец фельдмаршал, где получил он Мальтийский крест, – лежит остров Кипр. Правителем его когда-то был царь по имени Пигмалион. Только больше, чем власть, чем свое царство, любил он Красоту, Искусство. Старался не воевать и вел уединенный образ жизни… Сам научился вырезать скульптуры, и из слоновой кости сделал он столь искусную женскую фигуру, что сам же в нее и влюбился. Глядел – не мог наглядеться. И стал умолять богиню Афродиту, покровительницу острова, оживить статую… Государственные дела отодвинул, а иные и забросил вовсе.

Петр Борисович закинул ногу на ногу – ему это не так легко удалось, поскольку был плотен не в меру, усадист. Запахнул синий стеганый халат – и проговорил:

– К чему ты это, Николаша? Уж не обо мне ли ведешь речь? Да я хоть и занимаюсь искусствами, однако и дела не бросаю… Или про себя самого толкуешь? Пожил за границей, потом в Петербурге и вернулся сюда. Не понравилось при царском дворе? Не хочешь по лестнице вверх подниматься? Может, испытал отвращение к верхам? Или государыня Екатерина благосклонности не удостоила, оттого что дружен с наследником, сыном ее Павлом?

– С Павлом?.. Что Павел? – Молодой граф повел головою, словно шею ему давил высокий воротник. – Были мы в детстве товарищами, в отроческие годы дружны, – государыня сама и выбрала меня ему в товарищи… Пусть взбалмошен он, пусть ум его покоя не имеет, о наследовании трона мечтает… Однако я его люблю такого, каков он есть. Хотя в последний приезд не понравилось мне увлечение его маршировкой, поклонение Фридриху, королю прусскому.

Старый граф перебил сына:

– Ты судишь царскую кровь? Вспомни, что говорил наш великий предок, фельдмаршал, когда Петр I желал, чтобы подписал он смертный приговор царевичу Алексею: «Судить царскую кровь – не мое дело».

Николай Петрович встал, прошелся по комнате – был он хорош в ту минуту: в белом парике, красных сафьяновых сапогах, зеленом шелковом кафтане, лицо горделивое: