Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Наигравшись, все сели в кружок за кустами, а проказливая Таня Шлыкова, выдумщица и лучшая танцорка, предложила сыграть в «молчанку».

– Как это?

Она сделала страшные глаза и велела всем повторять:

– Сорок амбаров сухих тараканов, сорок кадушек соленых лягушек – кто промолвит, тот и съест!

Кто первый нарушит «молчанку»? Никому не хотелось есть «такую гадость», и все молчали, только Коля прыскал в кулак. На беду проходила мимо баба Арина, и тут же разнесся ее грубый голос:

– Вы что тут делаете?

В ответ – молчание. Баба Арина пришла в ярость:

– Дурищи! Чо молчите? Ишь ты, еще и мальчишка с ними?! На хлеб на воду посажу! – Она размахнулась и хотела ударить Таню, но храбрый Коля подскочил и загородил ее.

Неизвестно, что бы случилось, если бы не Марфа Михайловна, которая спокойно заметила:

– Нынче воскресенье, им позволено играть… А теперь, девочки, пора домой, – и взяла за руку Пашу.

Та прижалась щекой к ее руке:

– Хорошо, что вы с нами… – прошептала девочка и шмыгнула носом.

Княгиня Долгорукая не забывала, что ей поручено приучать девочку к хорошим манерам, потому заметила:

– Не забывай, что я тебе говорила… Не сморкаться, носом не шмыгать.

Еще она учила: «Головку держи высоко, но гордости не выказывай… Глаза должны быть скромно опущены, рот закрыт, – иначе вид у тебя будет такой, словно характер ты имеешь сатирический… вроде как у нашего Ивана Долгорукого».

Паша без всякой связи вдруг спросила:

– Тетенька Марфа Михайловна, а что такое «бэби»?

Старая княгиня оторопела, она и сама не слыхала такого слова.

– Откуда ты взяла-то его? Надо графа спросить.

– Не надо, не надо! – горячо зашептала девочка.

…Василий Григорьевич Вороблевский был высок рос том, крепок, давно служил Шереметевым. Сопровождал молодого графа за границей, знал французский, итальянский языки, переводил на русский, подбирал репертуар для кусковского театра. Зная вкусы старого графа, искал что-нибудь подходящее и в русских книгах. Докладывал молодому Шереметеву, а тот строго спрашивал:

– Ну, что ты мне нашел? Читай!

Вороблевский перечислял с кислым видом:

– Да все больше сцены из божественной жизни… интермедии, вирши… –

Прочти!

– Вот вирши о деяниях Петра Великого:

Николай Петрович поскучнел, нахмурился:

– Что еще там имеется?

Вороблевский полистал страницы, перечисляя названия:

– «Страшное изображение второго пришествия Господня на землю»… А вот – «Акт, или Действие о князе Петре Златые ключи и о прекрасной королеве Магилене Неаполитанской»…

Граф подергал себя за ухо, сдерживая раздражение: – Перескажи какую-нибудь интермедию.

– Есть пиеса про шута, которого должны казнить… Шут произносит монологи… «Простите вы, благородные сродники мои из пятерых чинов: ярыжи, чуры, трубочистники… Простите меня, девять художеств, плоти моей угождающие: пиянство, блудодеяние, убийство, оболгание, обманство, крадежество…»

– Крадежество? Что за дикое слово? Или все это – шутовство? – перебил его граф. – А что потом?

– Далее шут прощается с… телом своим и такие слова произносит: «О вы, драгоценные вороны! Простите и поимейте мое тело, которое вы есть будете!.. Право не знаю, жив я или уже умер…» Солдаты слушают его, забыв о казни…

– Что за чушь ты читаешь, Василий! Где тут комедия? Вокруг повешенного, смерти? Ни единой строки поэтической и что за язык! Нет, мы такое ставить не будем! Подождем, когда родится истинный поэт и сделает русский язык поэтическим.

– Что же, по-французски играть нашим актеришкам? Учить ежели – не скоро будет.

– Да, пусть учат! И французский и итальянский!.. Мы что, мало с тобой привезли из Европы партитур? Ищи, Василий Григорьевич, ищи!

Через некоторое время из трех предложенных опер граф выбрал одну – «Опыт дружбы» композитора Гретри.

– Кто петь будет?

– Василий, до этого опера Гретри ставилась только раз – во Франции. Сюжет преотличный!

Сюжет Вороблевский знал: юная индианка Корали и дворянин Нелзон любят друг друга. Однако воспитывал девушку Бланфор и дал слово на ней жениться. В момент подписания брачного договора невеста падает в обморок, и тут Бланфор догадывается о ее любви. Верный дружбе и благим мыслям своего века, он отказывается от невесты, и возлюбленные соединяются.

– Кто будет петь Корали, Нелзона, Бланфора?.. Там есть еще служанка Губерт…

– Ее исполнит Прасковья Ковалева! – перебивает его граф.

– Помилуйте, ваше сиятельство! Куда? Ей всего одиннадцать лет!

– Решено!

Граф уже заметил, как легко и непринужденно двигается Паша Ковалева, и голос у нее нежный.

– В конце июня мы покажем эту оперу в нашем театре!

Вороблевский склонил голову – не только в знак почтения, но и чтобы скрыть недовольство, – не дай Бог, заметит граф. Надо приниматься за репетиции.

В конце июня – не только праздник Петра и Павла, но и день рождения Николая Петровича. В это время в Кускове всегда бывают празднества.

Николай Петрович служил директором московского банка (без жалованья), охранял казну от расхищения, однако душа его более всего была расположена к разного рода искусствам – музыке, архитектуре, театру, а из своих крепостных он мечтал вырастить артистов.

В европейских странах молодой Шереметев не только пересмотрел множество пьес, балетов, прослушал опер без числа, – он получил партитуры от композиторов, слушал Моцарта и даже помогал тому деньгами. Да и теперь еще присылали из Италии, Франции лучшие оперы, книги по сценическому искусству, устройству театра. И чуть не всякий день он ждал почту, разбирал ноты, книги.

И зорко наблюдал за будущими актерами, бывал в «репетишной». Решения принимал стремительно, а исполнения требовал неукоснительного. Кто не выучил роль – отстранял, кто хорошо пел – дарил подарки. Заставлял учиться грамоте, арифметике, языкам и (само собой) знать ноты.

Все чаще взор его останавливался на девочке, легкой, словно бабочка, а с именем тяжелым, громоздким – Прасковья. Она была пуглива, часто смущалась в его присутствии.

Однажды граф привел ее в музыкальную гостиную. Она прикоснулась к клавишам, желтоватым, похожим на костяные. Граф был так добр, а звуки клавесина так нежны, что опять она стала смелой, как тогда, при первой их встрече.

Учитель пения, итальянец, играл на клавесине, на скрипке – просил ее повторять звуки, а потом вскакивал и кричал по-итальянски темпераментно: