Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– Абсолют! Соловей! Зачем учить соловей пения?

Как-то в актерскую комнату вбежала Таня Шлыкова и громко зашептала:

– Иди! Граф велели тебе в репетишную! Немедля! И мне тоже.

Они побежали. Дорогой Таня не умолкала:

– Их сиятельство сказали, будто надобно петь в новой опере.

– Какой?

– Теперь же узнаешь. Раз они велели. Другие про тебя сказывали: мала еще. А граф говорят: «маленькая, да удаленькая»…

– Прасковья! – негромко, но властно, глядя девочке в глаза, сказал граф: – Мой батюшка долго болел, теперь он выздоровел, и я хочу его порадовать, дать новое представление. Вороблевский тебе все расскажет. Ты будешь – нимфа, озерная нимфа! Будешь танцевать и петь тоже… В роли твоей должно быть нечто колдовское, загадочное. Сможешь?

Она кивнула, вся заалев, уже повернулась бежать, но он остановил ее:

– Ты знаешь, где Остров Уединения? Мы поплывем туда… как-нибудь…

Она в испуге кивнула, присела: ведь Остров Уединения называли еще Островом Любви.

…29 июня 1782 года. Выздоровел старый граф – и в Кускове показывают спектакль «Кусковская нимфа». Над названием стоит посвящение: «На выздоровление графа Петра Борисовича Шереметева».

В усадьбу въезжают разукрашенные, золоченые кареты, богатые экипажи. С запяток соскакивает лакеи, торопясь открыть дверцы господам.

За сценой артисты пробуют голоса. И вот уже звучит бархатистый голос Вороблевского:

А в уголке, плотно сжав маленький рот, стоит черненькая девочка с веночком на гладко причесанной головке. «Только бы не потерять от волнения голос! Только бы не забыть роль! И не думать, куда девать руки, как поставить ноги!» Лицо ее бледнеет, глаза становятся все больше, блестят все ярче… А что будет потом? Страшно…

Пашенька выучила все движения, все танцы, мелодии. Гирлянды цветов опоясывают ее. Хорошо ли лежит тонкого шелка юбка? Славно!.. Вот и граф, кажется, тоже доволен, улыбается, шутит:

– Восходит звездочка моего театра?

И велит репетировать новую оперу! Снова Гретри, опера «Люсиль».

А сам сидит у себя в кабинете и… перебирает драгоценные и полудрагоценные камни: еще в Париже увлекся он минералогией. Знал их свойства, огранку, особые знаки… Алмаз – знак верности и крепости любви. Анне Буяновой даст он фамилию Алмазова, в память о прошедшей заурядной их любви… Гранат. О чем напоминает он? Пожалуй, о лукавых карих глазках Танюши Шлыковой… А жемчуг? Самый хрупкий и нежный: надави посильнее – и сломаешь… Жемчуг «болеет», темнеет, если не соприкасается с человеком. Фамилией «Жемчугова» наречет он ее, Пашеньку Ковалеву!

В задумчивости перебирает Николай Петрович ставшие теплыми в его руках камни… Маленькие драгоценности – это его крепостные, самые одаренные, певучие, ловкие…

Итак, «Люсиль»! Вороблевский почти возмущен: как, главную роль дать Ковалевой? В опере сложная гамма чувств, переживания взрослой женщины, разве сможет эта девчонка исторгнуть слезы у зрителей?.. Люсиль – простая крестьянка, ее избранник – знатный дворянин. Отчего граф выбирает такие сюжеты? – ломает голову старик. «Да это же про них, про их неравенство!» – сразу догадывается Параша.

Буянова и Беденкова (бывшие фаворитки графа) бросают на нее косые взгляды, шепчут: «Околдовала она его, околдовала». А непосредственная, бесхитростная девочка ничего не замечает…

В день премьеры Вороблевский не спускает глаз со сцены, он поражен: откуда у этой девчонки такая страсть, такие сильные чувства? Зрители вытирают слезы, выражение их лиц говорит: они в восторге от того, что люди разных сословий могут полюбить друг друга и одолеть все преграды!..

Но… Но в зале есть знатные господа, родственники графа. Что они? Они держат в руках «программки» и недоумевают. Что там написано? Уму непостижимо! Граф сошел с ума? «Роли исполняют: Люсиль – Прасковья Ивановна Жемчу-го-ва…»

Они возмущены: что за шутки? Он привез это из безумного города Парижа? Крепостную актрису называть по отчеству? Да это же ре-во-лю-ция!.. Что же будет дальше с Шереметевым? Ведь театр его только начинается…

Из Петербурга приехал художник Иван Аргунов, который вел шереметевское хозяйство на Миллионной улице в столице. Старый граф позвал с собой сына, чтобы посмотреть, что стоит на мольберте у крепостного живописца. Может быть, сын тоже захочет иметь портрет его кисти?

– Помнишь Аргуновых? Ивана Петрова, Семена? – важно шествуя по усыпанной красным песком дорожке, говорил граф. – Какие таланты! Из Ярославских земель – и Федька, что сотворил мой «Грот», и Павел, он построил кусковский театр, но главный из них – Иван, украшатель наших петербургских домов… Когда-то тесть мой, князь Черкасский, тоже искал крепостные таланты и давал им дорогу в жизни… – Он тихо рассмеялся. – Только сдается мне, что Иван Аргунов сильно смахивает на самого князя, – уж не его ли кровей?.. Помнишь, какой портрет моей особы написал Аргунов? С собакой… Ярко, сильно – не то что бледный Ротари…

Иван Аргунов по велению графа писал портреты его отца и матери – фельдмаршала Бориса Петровича и Анны Петровны. Никогда не видел их живыми, а написал! Это настоящие исторические портреты, чудо!

Художник в окно увидел важных гостей и выбежал навстречу.

– Добрый день, ваше сиятельство! Рады, рады приветствовать путешественника, странника европейского! – Он склонил голову перед Николаем Петровичем. – Вот где, небось, повидали живопись-то!

– Да уж… – неопределенно протянул граф. – Особенно в Лувре… Ну-ну, а ты что покажешь?

На мольберте стоял портрет неведомых супругов Хрипуновых. Простые русские лица, без наград и позолоты, доброжелательные, открытые, умные. Петр Борисович не баловал похвалами автора, зато Николай Петрович восхитился: сколько достоинства, простоты, независимости в этих лицах!

– Это совсем как в Париже. Эти люди любят друг друга, и не только – уважают!.. Ведь могут же, могут наши тоже, однако сколь редко отображают достоинство!

– Ну как? Будешь заказывать портрет? – спросил отец.

Шереметев-младший уклонился от прямого ответа.

Обернувшись, он заметил отрока, склонившегося над листом бумаги.

– Кто таков?

– Сынок мой Микола, – отвечал Иван Петрович. – Тоже малюет.

Сын ничуть не был похож на отца: продолговатое лицо, тонкие черты, живые темные глаза и во всем облике какое-то изящество.

– Сколько лет тебе?.. Покажи, что там малюешь?

Это был набросок женского лица. Граф невольно поднял брови: что-то в том лице показалось ему знакомым. Завитки волос? Черные глаза? Наклон головы? Похоже на Парашу, но граф не выказал своей наблюдательности, лишь заметил: