Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– Матрона в королевском платье и две очаровательные дочурки – кто скажет, чья это картина? Кто автор? – щебечет Нелидова, недавняя выпускница Смольного, подруга Павла. Проходя мимо Шереметева, она легко касается его веером и делает капризную гримаску. Выждав паузу, объявляет: – Вы так и не догадались? Это же Мария-Антуанетта с детьми! Картина художницы Виже-Лебрен! С вас, граф, фант!

Шереметев пошарил в кармане, обнаружил табакерку и отдал, надеясь, что диалог с Нелидовой закончен. Однако не тут-то было. Она остановилась рядом и заговорила шепотом:

– Знаете ли вы, граф, кто изображен на потолке в комнате императрицы? – Сделала большие глаза: – Там мифологические Венера и Аполлон! Но чьи у них лица?.. Самой Екатерины и князя Юсупова! Баа-альшой любитель женщин!.. И еще, я могу это лишь вам доверить: Павел Петрович сказал, что когда станет государем, то немедля выбросит ту постыдную картину!..

Мимо Шереметева прошла Мария Федоровна, и он с удовольствием перевел на нее взгляд. Томные глаза, жемчужное ожерелье… Печальный жемчуг, знак слез, – тоскует ли там без него Парашенька? Ах, сколько в ней сердечности, простоты, ни ужимок, ни многозначительного кокетства здешних дам!

Появились музыканты, струнный оркестр, и начался музыкальный концерт. Павел был ценителем музыки, он привечал и Бортнянского, и Козловского, здесь исполнялись русские оратории, хоры. Поглощенный музыкой, Шереметев не заметил, как к нему вновь приблизилась Нелидова и громко сказала:

– Граф, я слышала, что вы тоже играете!

Не успел он ответить, как Павел с каким-то вызовом выкрикнул:

– Мой отец тоже играл на скрипке! – На беду в тот момент взглянул он на сапоги Шереметева с красными каблуками и, заложив руки за спину, проговорил с искаженным от злобы лицом: – Граф Николай Шереметев, ты русский человек или нет? Нечего обезьянничать с французов, все должно быть свое! – И, развернувшись, направился в противоположную сторону.

Стало ясно, что сегодня более не будет у них никаких разговоров, но Шереметев должен и далее оставаться в Санкт-Петербурге…

А встреча их один на один все-таки состоялась. И не одна.

Можно только предполагать, о чем были те разговоры. Конечно, о России, ее друзьях и недругах… О Средиземном морс и острове Мальта, лежащем в самом его центре, между христианским и мусульманским мирами… О фельдмаршале Шереметеве, первом кавалере Мальтийского ордена… В голове Павла зрели всемирного размаха планы: Индия, Китай… Говорили об ордене госпитальеров. Фельдмаршал Шереметев был поклонником заветов госпитальеров: развивать культуру, помогать страждущим, больным и раненым… Павел ко всему относился излишне серьезно, а Шереметев умел повернуть серьезный разговор иной раз к шутке, быту. После громких слов о госпитальерах он с легкостью заметил:

– Моя матушка Варвара Алексеевна не знала о госпитальерах, однако – она без всякого ордена взяла и построила в Вешняках дом для сирых и убогих, странноприимный дом. (Он чуть не добавил, что и любимая актриса его говаривала о том же.)

– Твоя матушка? – улыбнулся Павел, что-то вспомнив. – А ты знаешь, как ее называли? «Тигрицей» – вот! С характером была сударыня… А тебя не одолевают ее «тигриные» приступы?

Шереметев рассмеялся, уклонившись от ответа. Он-то знал: если что-нибудь выведет его из себя, если взъярится нутро – он неуправляем. Мало кто, кроме разве отца да Пашеньки-Жемчужинки, укротит, успокоит его.

Расстались старые товарищи тепло, почти сердечно. Граф приглашал великого князя в Москву: идет спешное строительство дворца в Останкине – как не побывать там при случае Павлу Петровичу?..

Наступил уж великий пост, а графа все не было. Разболелась старая княгиня Долгорукая. Марфа Михайловна болела, как болели люди старого закала: лежала, молилась, не жаловалась ни на что – только по ночам стонала так, что слышно было на дворе.

Пашенька мыслями стремилась в Петербург, а сама не отходила от своей второй матери. Но думала об одном: что-то делает там граф, с кем время проводит? Червячок ревности грыз ее душу, вида она не показывала – лишь темнели глаза от печали.

Однако Марфа Михайловна сама обо всем догадывалась. И однажды завела будто нечаянно разговор. Рассказала, как у Воронцова тоже была знатная певица, фаворитка, и тоже тот уезжал то за границу, то в столицу. И что придумала та Дуняша? Сказала господину: мол, был тут Зубов и хотел выкупить ее у Воронцова. И то же самое с князем Потемкиным, пристал к Воронцову: «Отдай мне свою соловушку-певичку, большие деньги заплачу». И что же? Перестал Воронцов надолго расставаться с Дуняшей, а коли уезжал – посылал записочку…

Параша тот рассказ по-своему истолковала и решила, что так же поступит с Николаем Петровичем, когда он вернется. Тем более, что князь Потемкин действительно хотел ее выкупить. А пока… Пока не отходила она от постели Марфы Михайловны.

Однажды прибыл в Кусково навестить свою тетушку князь Иван Михайлович Долгорукий.

– Кто он такой? – спросила Паша.

– Помнишь, говорила я тебе про Наталью Борисовну? Которую из-за мужа в ссылку послали, в вечные снега, в Сибирь? Так это внук ее. В театре играет, пьесы сочиняет, но человек странный. Человек умный, однако не благоразумный – порой такое скажет, так некстати, что Боже избавь! Ох, не знаю, как и принимать-то его! Не одетая, встать не могу! – взволновалась старушка.

– Не вставайте! Какой бы человек ни был – поймет!

Поздоровавшись, гость и вправду сразу сказал невпопад:

– Хвороба напала? Не горюйте, Марфа Михайловна! Все там будем, царство-то небесное, небось, получше земного… Как их сиятельства?

Не дождавшись ответа, сам же и ответил:

– Петр Борисович – настоящий вельможа, одно слово – «граф-государь», а вот сынок его уже не тот, покоя в нем нет, страстям подвержен! То меланхолии поддается, то грозен, аки Зевес…

– Ты хорош, Иван Михайлович, когда весел бываешь. Живость характера твоего бывает причиной непростительных промахов. Вот теперь время ли говорить дурное про Шереметевых?

– Молчу! Говоришь, что хорош я? – Долгорукий расхохотался. – Лестные слова для меня не подходят! Природа скверную шутку со мной сыграла: челюсть выпятила вперед, а на нижнюю губу столько материала не пожалела, что из нее бы две губы могли выйти…

Иван Михайлович поцеловал руку Параше, отпустил комплимент и стал забавлять старушку (словно затем и явился, чтобы развеселить):

– Марфа Михайловна, хочешь ли, расскажу историю? Пользительно при болезни…

Она кивнула, видно, боли и правда отступили при таком госте.

– Так вот. Приходит к супруге моей одна вдова, муж ее человек был скверный да, слава Богу, скончался! Остался сын великовозрастный. И вздумал тот сын, офицер уже, пить-гулять. Что делать? Приходит вдова к моей жене и просит: дай, мол, мне двух лакеев! – «Зачем, моя милая? С большим удовольствием, да только зачем они вам понадобились?» – А я, говорит, хочу сына высечь. Только сил у меня нету, так пусть лакеи его проучат. – «Да что за вздор ты говоришь, ведь сын твой офицер!» – Но я-то мать! И вольна его – как следует! Так что уж не откажи, матушка!