Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Марфа Михайловна молчала, удивленная услышанным.

– Как вам это нравится, тетушка? – Долгорукий раскатисто рассмеялся. Нижняя губа его прыгала, а верхняя только растянулась в улыбке.

Но прошло еще некоторое время, – таратуй болтал, – Параша уже не замечала ни «челюсти-балкона», ни толстой губы, – так оживлен был Долгорукий. Поверишь Марфе Михайловне: так находчив, умен внук Натальи Борисовны, что невольно забывается его внешность. Да и сама она уже улыбалась.

Князь обратился к Параше:

– Помните, как вы с графом приезжали ко мне? Постановку мы показывали. Ох, хитер, хитроумен твой граф! Прибыл, мол, просто так, поглядеть театр, а знаю я, что на уме него!

– Что? – не поняла та.

– А то, Прасковья Ивановна, что желали граф, чтобы ваша милость услыхала, как поет моя супруга! Водит он вас в разные театры, а все для чего? Чтобы или вы поучились, или убедился он, что лучше его любимой актрисы никто не поет!

Параша смутилась, но промолчала, а князь продолжал в непринужденной шутливой манере:

– Днями в Петербург я съездил – так во дворце Зимнем научился новой игре в карты. Макау называется. Только из-за живости характера не могу я долго сидеть за столом!..

Непонятно: то ли князь ерошничает из-за характера своего, то ли тонко желает отвлечь старушку от болезни.

Она уже велела Параше достать штофик и маленькую рюмку:

– Выпей, Ванюша, за мое здоровьице!

– Марфа Михайловна! Не кручиньтесь! Все там будем, в лучшем мире!

Параша наполнила серебряную рюмку, а он, подняв ее, вдруг запел:

На глазах с князем происходили превращения: он изображал разных невест:

К вдове посватался купец – «семь кораблей, все с товарами», но и ему отказала вдова. Зато посватался веселый скоморох – и она решилась:

Понравился Параше князь Долгорукий. Однако не уходил из головы разговор о воронцовской Дуняше: не сделать ли ей так с графом? Провожая странного гостя, вспомнила о его бабушке Наталье Борисовне, о домовом:

– Правда ли, Иван Михайлович, что Наталья Борисовна бед натерпелась от кусковского домового? Прогнал он ее?

– Гу-у-у! – загугукал князь. – Еще какой домовой тут живет! Страшилище, с густым басом, лохматый, а кого не взлюбит – тому нет тут житья. А дом его – не дворец графский, а лес дремучий! Гу-у-у! – И он захлопал по бокам руками, закричал петухом, захохотал, как леший.

Паша съежилась, а веселый князь уже посерьезнел:

– Прасковья Ивановна, тетушке осталось немного жить, а человек она почти святой. Подобно Наталье Борисовне. Обе они лежат в капище моего сердца… Побереги ее, а как случится худое – дай знать! – И склонился в шутовской позе, перегнувшись пополам: – А теперь – позвольте ручку, мадам!

Параша проводила его печальным взглядом. Остановилась на крыльце, глядя на белеющую в сумерках мраморную скульптуру. Задумалась.

С утра нынче мучили ее дурные предчувствия… Отчего так держался князь Долгорукий? Неужели почуял последние часы тетушки? «Прасковья! Что же ты стоишь?» – прикрикнула она на себя и, спохватившись, бросилась в дом.

Вошла на цыпочках. Зажгла свечу. Марфа Михайловна лежала с закрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом. Неужели?

– Тетушка…

Молчание…

Кусковский парк осенью и успокоит, и восхитит, и напугает всякого, кто наделен чувствительностью. Любимый Пашин клен на опушке – словно бронзовая восточная ваза, у подножия ковер золотой… Дубы – из червонного золота – могучие, кряжистые… Мелкие листья берез легко позвякивают.

Белый туман окутал лес, и воздух серебрится осенней паутиной… Все вокруг теряет четкие очертания, все тает, и деревья, кажется, парят в воздухе.

Пашенька взглянула на церковь – ангел с крестом будто летит по воздуху. Она перекрестилась.

Остров Уединения казался в тумане расплывчатым белым пятном. С тех пор, как этот остров стал для нее Островом Любви, вся ее жизнь, кажется, превратилась в одно долгое-долгое ожидание… Чуть не заболела той зимой, дожидаясь графа. Хотела попенять ему при встрече, но только вызвала недовольство. Возвысил голос – про столичные дела, про перестройку дома, ремонт, обсуждение архитектуры Останкинского дворца…

– Для тебя же, для тебя стараюсь! Чтоб царила ты в этом театре, как великая актриса. Писать тебе? Да это ж сразу станет известно отцу, а он и так меня сватает… Мы должны сохранять наши отношения в тайне. Если любишь меня – пойми! – Потом смягчился, стал ласков и обещался, если надолго уедет, писать Тане Шлыковой…

Туман стал гуще, и деревья совершенно истаяли, превратились в призраки. Может, и вся ее жизнь здесь – лишь призрак? Золотистый воздух перемещался, двигался, и от этого мерещились в тумане какие-то фигуры… Взвихрился ветерок на дороге – поднялся ворох листьев – ну прямо как фигура Марфы Михайловны. Явилась – прошла – и исчезла… Что там, в кустах? Уж не тот ли лохматый домовой?

Паша снова вернулась к озеру. Вода, словно разглаженная утюгом простыня. И что-то светится на той стороне… Под водой – или на том берегу?.. Быть может, кто идет с фонарем? В воде фонарь превращается в волшебное видение…

Все туманно, все призрачно. Может и счастье ее – обман? Как те «обманки», что стоят в конце аллей. Видишь улыбающуюся девушку в нарядном сарафане, с корзиной земляники, а подойди – наткнешься на раскрашенную доску… Пела ее матушка когда-то песню:

Может это и про нее, Парашу Ковалеву, актрису Жемчугову?..

Она присела на траву возле озера. Огонек на той стороне исчез, слабое осеннее солнце осветило синеву озера… Сколько кораблей стояло тут, когда приезжала государыня! Какой праздник устроил старый граф, какие приготовления! Ждали ее – как Матерь Божию… Театр перестроили, стены вызолотили. Граф уже был слаб здоровьем, но водил под руку Екатерину по аллеям и комнатам. В малиновой гостиной поразил ее орга́ном, из которого разносилась музыкальная мелодия – ария из оперы «Люсиль». В зеркальной комнате – богато накрытым столом… Каждый тост сопровождался выстрелом из пушек… А на озере лодки с алыми, синими, белыми парусами бороздили зеркало вод…

А на берегу-то, на берегу что было! Паша вспомнила и улыбнулась: ох уж эти графы, философы и мудрецы! Чего только не набрались за границей. На берегу лежала бочка, а в ней чучело человека: глаза стеклянные, страшные – за привидение можно принять. То был, оказывается, какой-то Диоген, древний грек, обличавший роскошь!..