Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Как-то раз, вернувшись домой, Шереметев обнаружил у дверей флигеля совершенно пьяного Степана Дегтярева. Тот даже не мог встать при виде графа. Талантливый музыкант, композитор, певец – и вдруг!.. К графу подбежал Вороблевский:

– Ваше сиятельство!..

– Не хочу ничего слушать! Наказать, выгнать! Такой музыкант мне не нужен!..

Пашенька, узнав о происшествии, помолчала, пождала, когда уляжется гнев, потом села рядом и обняла его, положив прохладную руку на его горячий лоб. Она знала, что в таких случаях у него разрывалась голова от боли. И принялась гладить, перебирая чуть седеющие волосы. Шереметев утих, задремал…

А пришел в себя – она встала перед ним на колени и стала просить за Дегтярева:

– Сердце мое золотое, душа моя, ты же добр… Пойми, Степан талантлив, как никто из наших музыкантов, какую ораторию сочинил! Можно ли его гнать? Пропадет ни за что человек. Помилосердствуй, милый!

– Мое решение окончательное. Он пьян уже не в первый раз! – отвечал граф.

И все-таки к утру граф переменил решение…

Похожая история произошла с Николаем Аргуновым. Кажется, граф немного ревновал к нему актрису. Повода она никогда не давала, однако Николай не всегда умел скрыть свои чувства. Он почему-то очень жалел Пашеньку – не оттого ли, что оба были крепостными? Как-то раз в комнате, где был Николай, обнаружили разбитую коллекционную тарелку – Шереметевы собирали фарфор, тарелка была, видимо, дорога. Снова гнев и ярость, снова наказание! «Штраф – сто рублей с тебя, Аргунов!..» Параша стала осторожно расспрашивать и выяснила, что разбил тарелку совсем другой человек. Сказала о том графу, но – Коля уже заплатил штраф…

Так и жила Прасковья Ивановна: между радостями и бедами…

Но вот наступил час, когда она наконец нашла те самые ноты! Напела. Это был отрывок из какого-то большого произведения для оркестра, но она извлекла оттуда дивную мелодию. Попросила итальянца сыграть на скрипке. Ей хотелось это петь по-особенному, но итальянец считал, что музыка должна звучать восторженно, эмоционально. Она же пела на неслышимом дыхании, почти как в церкви. Слова на латыни выучила легко, а мелодию повторяла и повторяла, даже вечерами, одна бродя по берегу озера…

А потом наступил тот самый час, которого она ждала: граф в меланхолии. Она попросила его сесть. Запела. Это был Моцарт, знаменитая «Лакримоза».

Граф не сводил с нее глаз, он был потрясен и полностью отдался изумительной музыке.

– Соловушка моя, да как же ты сумела?

Сердце ее сладостно забилось: нашла еще один язык в разговоре с графом!

Так, постепенно, прокладывала она тропинку не только к сердцу – к уму и чувствам возлюбленного. Делалась для него незаменимой, всегда и во всем. Она могла бы и в хозяйстве себя показать, но – не время…

Строительство Останкинского дворца шло полным ходом. Нетерпеливый граф торопил, переделывал, заставлял создавать новые проекты, получал известия из Парижа – и снова повелевал переделывать. Будучи в Санкт-Петербурге, Шереметев приглашал Екатерину посетить Останкино. Открытие дворца было назначено на 1795 год.

Что поставить, чем удивить государыню? Пора ее любви к откровенной лести миновала. Царица жаждала прославления российских побед. Граф решил взять военный сюжет, а музыку – русского композитора. Павел Потемкин написал либретто, а композитор О. Козловский оперу «Взятие Измаила». Что могло быть лучше? Во время русско-турецкой войны крепость эта казалась неприступной, однако Суворов ее покорил – и это была самая выдающаяся победа русского оружия после Полтавской битвы. Граф повелел начинать репетиции.

В то же время Дворцу был необходим новый портрет императрицы. Шереметев решил заказать итальянскому резчику Сполю, который тогда жил в Москве, необыкновенную раму. Картина должна была занимать пространство от пола до потолка и быть центром одного из залов дворца. Старшему Аргунову было поручено извлечь, обновить и «вписать» в ту раму портрет Екатерины.

Как-то раз Шереметев прибыл в Останкино и застал в парке неразлучных Таню и Пашеньку. Был яркий день, в руках у Тани гитара, и звучит песня «Ах ты, ноченька, ночка темная…». К ним подошел третий. Кто это? Младший Аргунов?.. Граф остановился за деревом, прислушался к разговору.

– Микола! – воскликнула Таня. – Рассказывай, как жил в столице? Чему научился?

– Сколько всего было – и не рассказать. А как увижу вас – все позабываю, будто меня там и не было.

– Ну, а все же, чему тебя обучили?

– Смешивать краски, брать нужные тона, копировать

– Ко-пи-и-ро-вать? – передразнила Таня. – А меня, например, ты можешь скопировать?

– Тебя? Да хоть сейчас!.. И Пашеньку, вместе вас.

– Нет, Коля, – ответила та. – Меня нельзя. Я грешная, меня все дразнят… А у Танюши смотри какой наряд! Платье розовое, муаровое, косички – ее рисуй.

– Да он еще, небось, и обманки-то не умеет рисовать, – дерзко высунула язык Таня.

– Эх ты, мне учитель сказывал: подражать природе вещей – это еще не искусство. Обманка – это подобие жизни, а не жизнь. Знаешь, что он рассказывал? Будто соревновались два художника. Один принес такой натюрморт, с ягодами, фруктами, что тут же слетелись птицы, приняв их за настоящие… Хотели дать ему первое место, но тут второй художник показал свою картину, на холсте висела тряпка. И первый сказал: сними тряпку, покажи, что ты написал! А он как раз тряпку и написал… Нет, девицы-красавицы, обманка не есть живопись. Мне надо сердцем воспринять, тогда я напишу хороший портрет.

– А меня ты воспримешь сердцем? – напрашивалась Таня.

– Тебя? Конечно… И Прасковью Ивановну…

– А еще кого? – Еще бы я написал Ванюшу Якимова.

Ваня был очаровательный мальчик, изображавший в театре купидонов и амурчиков. Из глаз его так и брызгали искорки. Шереметев подумал: «Хорошая мысль! Надобно заказать…» И тут он обнаружил свое присутствие, выйдя из-за дерева.

Все вскочили, Параша просияла, Таня запрыгала. Он приобнял их и заговорил серьезно – мысли его были заняты приездом Екатерины Великой.

– Николай, ты помнишь Шубина? (решение привезти из Петербурга скульптурный портрет Екатерины работы Шубина пришло ему мгновенно). Так вот: бюст тот надо доставить сюда, в Останкино. Езжай в столицу! Кстати, поможешь отцу в иконописных работах.

«Не хочет, чтобы здесь жил Николай, или действительно нужен тот бюст?» – подумала Паша.

Граф хотел уходить, как вдруг задумался, потер лоб, добавил: – Кстати, говорил тебе, чтобы писал ты портрет Павла Петровича? Начал его или все тянешь?

«Отчего он торопит с портретом Павла? Уж нет ли какого предчувствия? У графа интуиция. Может, дни императрицы коротки?» – подумала артистка, но тут же отогнала эту мысль.