Владимир Фромер - Солнце в крови. Том второй

7-го октября, в разгар неудачного израильского наступления на позиции Второй египетской армии, Гонен связался с Шароном и приказал ему послать часть сил на помощь застрявшему Брену. Шарон отказался. Произошел следующий диалог:

— Арик, это приказ.

— Приказ — идиотский, Шмуэль. Изложи его на бумаге.

— Хорошо, я напишу.

— Когда напишешь, засунь его знаешь куда?

Виноват не Городиш. Виноваты те, кто взвалили на его плечи непосильное бремя.

Даян превратил Городиша в искупительную жертву. Снял его с поста командующего Южным округом в ноябре 1973 года, еще до того, как комиссия Аграната завершила работу.

Городиш не сразу понимает, что происходит, не сразу начинает бороться. Старый солдат, привыкший выполнять приказы, не осмеливается протестовать. Он хочет привлечь Шарона к ответственности за невыполнение приказов во время войны, но новый начальник генштаба Мота Гур приказывает ему оставить Арика в покое, и Городиш повинуется.

Первоначальный шок постепенно проходит. Начинаются нравственные муки. Уязвленная гордость кровоточит, как незаживающая рана. Городиш спешит к Даяну.

— Почему ты сделал меня козлом отпущения? Почему ты дал убийственные для меня показания комиссии Аграната?

— Смотри, — отвечает Даян без тени смущения, — ты неправильно сосредоточил силы в канун войны. К тому же, эта история с Суэцем…

— Но ведь ты знаешь, что не я дислоцировал силы и не я отдал злополучный приказ о штурме Суэца.

— Да, но ты командовал фронтом…

«Этот человек отдал меня на заклание, — говорил потом Городиш. — У меня на поясе висела кобура с пистолетом. Я мог всадить ему пулю в лоб. И тогда, и потом, когда меня с неприличной поспешностью выгнали из армии. Сколько раз мое воображение рисовало эту картину: я вхожу в его кабинет, смотрю ему прямо в глаз и, не говоря ни слова, дважды стреляю в упор. За себя и за Дадо.

Я не сделал этого лишь потому, что Даян олицетворял гражданскую власть, и я, солдат, не мог поднять на него руку, не мог создать опасного прецедента…»

Городиш мечется. Он хочет затеять грандиозную кампанию протеста против комиссии Аграната и Даяна. Хочет издавать свою газету, чтобы влиять на общественное мнение. Для этого нужны деньги — и немалые.

Он становится бизнесменом. Вступает в сделку с дельцами израильской алмазной биржи и отправляется в джунгли Центрально-африканской республики добывать алмазы.

Последние годы его жизни похожи на медленную агонию. Его подвиги забыты, друзья умерли или предали. Его сердце оледенело. Он никому не нужен — отверженный призрак, затерявшийся в джунглях дикой страны.

А он, как Сизиф, все продолжает катить на гору свой камень…

Днем Городиш исступленно работает, выискивая в желтой вязкой почве искорки будущего благополучия. А по ночам мечтает о том, как вернется в Израиль, раздавит врагов и отдохнет, наконец, под сенью не омраченной больше славы. В глубине души он знает, что это иллюзия, но лишь она привязывает его к жизни.

Бизнесмен он никудышный. Компаньоны обманывают его, грабят, оставляют без гроша, обремененного огромными долгами. Он тяжело переносит тропический климат. Болеет лихорадкой, слепнет с наступлением сумерек. Он обрюзг, растолстел, опустился. Он пробует пить, но именно ему водка не дарит забвения.

Его будущее отныне только в прошлом. Каждый день он перечитывает свои военные дневники. Каждый день воображает, что вновь ведет в бой войска и отдает приказы. Даян давно умер, а он относится к нему как к живому, и ненависть бьет из него, как кровь из перерезанной артерии.

— Шмуэль, тебе не кажется, что ты сходишь с ума? — спросил Городиша добравшийся до него израильский журналист.

— Другой на моем месте давно бы свихнулся или покончил с собой. А я клянусь тебе, что вернусь в Израиль и добьюсь своего.

3-го сентября 1991 года из Милана доставили в Лод гроб с телом Городиша. Первую половину своего обещания он выполнил. Вернулся в Израиль.

По вполне понятным причинам деятельность Мосада строго засекречена. В бронированных сейфах укрыты архивы, герои тайной войны обречены на вечное молчание. И если когда-нибудь подлинная история израильской разведки и будет написана, то очень не скоро.

Время от времени, однако, в печати появляются публикации, проливающие свет на дела «давно минувших дней». В какой-то степени они удовлетворяют наше любопытство, вполне естественное, если принять во внимание, что речь идет об одном из самых совершенных инструментов, созданных еврейским гением.

Пользовался я в работе над этой частью книги и красным трехтомником, изданным в Израиле около двадцати лет назад. Долгие годы он пылился на полке в доме моего приятеля, пока однажды по какому-то наитию я не взял его в руки. Это оказался сборник материалов, изданных министерством обороны под общим названием «Забытые дела». Тут были архивные документы, протоколы, показания очевидцев, газетные заметки, касающиеся событий, часто настолько неимоверных и фантастических, что они кажутся плодом воображения какого-нибудь потерявшего чувство меры литератора, издевающегося над здравым смыслом читателей.

Некоторые материалы я использовал, сохранив в неприкосновенности факты и события, ничего не приукрашивая и не сочиняя.

На снимке в центре — Давид Бен-Гурион (1949)

Вечер в Эйлатском заливе. Огромный малиновый шар катится к горизонту. Загорелый моряк с белой курчавой бородкой привязывает яхту к причалу. Это — Ити Беери, один из лучших эйлатских лоцманов.

Сегодня Ити весь день сопровождает журналист. Он пишет книгу об израильской разведке и хочет, чтобы Ити рассказал ему все, что знает о своем отце — Исере Беери.

— Смотри, как это прекрасно, — говорит Ити, указывая на залив, утопающий в блеске закатного солнца. — Как можно говорить об ужасных вещах среди этого великолепия?

Но журналиста интересует совсем другое.

— Ты все еще ненавидишь Бен-Гуриона? — спрашивает он.

— Ненависть — не то слово, — усмехается Ити, не отрывая взгляда от янтарной глади воды. — Бен-Гурион уничтожил отца. Отдал его на растерзание. Меня в детстве называли сыном убийцы. Моя мать получила инфаркт…

Годами имя Исера Беери было окутано таинственным ореолом.

— А, это тот, кто приказал расстрелять Тубянского, — говорили о нем.

— Садист! — крикнул ему с трибуны кнессета Хаим Ландау.