Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Ну, где еще, позвольте спросить, мог бы найти Воланд такого замечательного слугу?

Его право на рыцарское звание неоспоримо. Ведь предком его был рыцарь, поэт и чернокнижник Томас Лермонт, живший в XIII веке в Шотландии. Да и каламбуров «о свете и тьме» у него предостаточно. Одно стихотворение «Благодарность» чего стоит. Эта обращенная к Господу молитва, полная саркастической издевки, заканчивается словами: «Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне // Недолго я еще благодарил».

Ну, что ж, Он и устроил…

Булгаков и Гоголь никогда не встречались и по определенной причине не могли встретиться. А вот пути Гоголя и Лермонтова однажды пересеклись. Они ведь были современниками, почти ровесниками, — Гоголь старше всего на пять лет.

На их плечи после смерти Пушкина легла ответственность за русскую литературу. Только их двоих выделил Темный ангел, отметил своей печатью.

9 мая 1840 года на званом обеде у Погодина они встретились. К тому времени уже было напечатано почти все, что написал Лермонтов. Знал Гоголь и «Демона», и «Героя нашего времени». О Лермонтове ему все уши прожужжал Белинский. Гоголь пытался понять, кто же он такой, этот странный армейский офицер: метеор, которому суждено пронестись по литературному небосклону и быстро сгореть, или же эпохальное явление, новый Пушкин.

Ни «Демон», ни «Мцыри» Гоголю не понравились. В них он нашел больше ума, чем сердца, и больше рассудка, чем страсти. Зато проза Лермонтова удостоилась его наивысшей оценки. «Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой», — писал позднее Гоголь о «Герое нашего времени». Лермонтов был тих и прост. Он не стеснялся Гоголя, как другие молодые литераторы, и изредка будто бы невзначай, мимолетно поглядывал на него темными выразительными глазами, то смеющимися, то безмолвно вопрошающими о чем-то. Гоголь, сам привыкший всех постигать, чувствовал себя неловко под этим изучающим взглядом.

На следующий день, вечером, они вновь встретились у Е. А. Сверебеевой и допоздна засиделись за пуншем и разговорами. Потом попрощались. Не суждено им было больше увидеться в этом мире.

Моросил мелкий дождь. Было холодно. Весна в тот год задержалась. Ни Гоголь, ни Лермонтов никогда не вспоминали об этом вечере. Что они обсуждали тогда? О чем говорили?

Оба уезжали.

Один — за Апеннины, заканчивать «Мертвые души».

Второй — на Кавказ, где пуля должна была смирить наконец его ненасытную гордыню.

Последняя дуэль Лермонтова, носившая характер фаталистического эксперимента, была безумным вызовом высшим силам. Под аккомпанемент грозы, в блеске молний перешла бурная душа его в сумеречное царство Воланда.

История, которую я хочу рассказать, началась очень давно. Я был тогда молод, самоуверен, жил беспечно и весело. В ту пору для меня не существовало ничего завершенного, окончательного, непоправимого. В молодости ничто не воспринимается всерьез, даже самоубийство. Старики редко накладывают на себя руки. Они знают цену уходящей жизни, и без того слишком короткой. В молодости назад не оглядываются. Зачем, если впереди вечность?

В старости — наоборот, вперед не смотрят. Там маячит конец утомительно-прекрасного странствия и ждет холодная постель в узком, обязательном для всех помещении, которое отворяют лопатой и где спится без сновидений — до Страшного суда, если таковой вообще наступит. Старость глядится в прошлое, где остались сады с темно-зеленой жимолостью и мерцание зеленоватой воды в каналах изумительного города вместе со всем чудесным, что было в жизни.

Что же касается сновидений, то это удел живых. Все видят сны, но в памяти остаются лишь немногие. Когда мы просыпаемся, обычно бесследно исчезает только что пережитая нами великолепная реальность, оставляя чувство щемящей грусти. Сны часто реальнее яви, и, может быть, правы метафизики, утверждающие, что на самом деле явь — это сон, а сон — не что иное, как принадлежащая только нам компактная вечность, которую мы обживаем каждую ночь.

Однажды мне приснился сон, запечатлевшийся в памяти с особой четкостью. Мне снилось, что я стою в диком, глухом месте, перед высоким замком, куда мне почему-то очень важно попасть. Из внутренних его чертогов доносится парящая над временем музыка, и мне кажется, что она воплощает безличное сознание мира. Железные ворота закрыты, а над ними светится узорчатая вязь надписи на незнакомом языке. Каким-то образом я все же понимаю то, что тут написано: «Входя сюда, помни, что ты здесь уже был, а уходя, знай, что ты здесь останешься».

Что-то блеснуло наверху, как монета на влажном асфальте. Я поднял голову, увидел в окне, озаренном мерцающим светом, силуэт то ли женщины, то ли ангела.

Заскрипели открывающиеся ворота… — и я проснулся.

Сон исчез, оставив чувство такой достижимой и такой ускользающей вечности.

Прошло немало времени, прежде чем испытал я нечто подобное уже не во сне, а наяву, читая книгу Гойера «Семилепестковый лотос».

Об этом и пойдет речь.

В сентябре 1973 года, приехав в Тель-Авив по каким-то своим делам, я выкроил время, чтобы заглянуть в книжный магазин Лепака на улице Алленби. Был не особенно жаркий, обычный для этого времени года день с низким белесым небом. Я долго шел по бесконечно длинной улице с некрасивыми старыми домами, названной в честь некоего лорда-фельдмаршала, всю жизнь относившегося к евреям с брезгливой неприязнью и призывавшего свое правительство проводить в освобожденной им от турецкого владычества Палестине проарабскую политику. Как хотите, а есть все же что-то странное в народе, чтящем память своих недоброжелателей.

Магазин Лепака находился в глубине облицованного камнем дворика и был похож на кубрик большого корабля. Книги здесь были повсюду. На стеллажах места не хватало, и они возвышались на полу античными колоннами, готовыми рухнуть от любого неосторожного прикосновения. Магазин этот принадлежал левой организации и получал книжные новинки прямо из Москвы даже после Шестидневной войны.

А еще был в магазине букинистический отдел, пользовавшийся моим особым вниманием. Здесь я приобрел несколько редких книг, владельцы которых после долгих скитаний обрели последнее убежище на Земле обетованной, где и завершили свое земное существование. Ненужный родственникам книжный хлам, остававшийся после них, попадал обычно к Лепаку.

Хозяином магазина был пожилой еврей с усталым лицом и тонкими губами, придающими лицу ироничное выражение. Однажды, когда я покупал у него книгу Азимова «Вселенная», мы разговорились. Он спросил, интересуюсь ли я проблемой разумной жизни в мироздании.