Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Су Чун Хо смирился было со своей тяжкой участью, но мудрый Ин Юн Чжун, нашел выход из положения. Он посоветовал своему другу смастерить куклу и выбросить ее на улицу. Вместе с ней уйдут и одолевающие его жизнь беды. Но это должна быть не простая кукла.

Чтобы достигнуть желанного эффекта, нужно вложить в работу весь горящий в душе пламень и трудиться не только руками, но и сердцем. Нужно подняться до уровня высочайшего мастерства, ибо, как пишет Гойер, «произведение рядового художника есть лишь маленькое зеркальце, отражающее его собственную душу. Произведение же великого мастера — огромное зеркало, отражающее вселенную, поэтому в нем каждый видит свое истинное, скрытое „я“. Обыкновенное „мирское“ искусство — лишь средство для выражения личных, преходящих ощущений; „священное“ же искусство есть таинство, ибо оно орудие для выявления вечных, всемирных законов жизни».

Су Чун Хо сделал такую куклу. Он вдохнул в нее дыхание жизни — этот «скорбный вздох вселенной», и выбросил за ограду своего дома.

В дальнейшем кукла попадает к разным людям, и у каждого, кто берет ее в руки, прорывается вдруг сквозь мусорные наносы ложных чувств и устремлений подлинное «я». Что из этого выходит и составляет искусную сюжетную вязь новеллы.

Вот лишь один из ее сюжетных узелков: кукла оказалась у королевского министра Хиома Сен Киена, продавшегося японцам изменника, стяжателя и карьериста. Он нашел ее в своем паланкине, направляясь на встречу с японским секретарем.

Японец, не скрывая своего брезгливого отношения к предателю, требует, чтобы Хиом скрепил министерской печатью королевский декрет, порочащий королеву, — якобы не убитую японцами, а сбежавшую из дворца для того, чтобы без помех предаваться разврату и нечестивым занятиям.

Министр уже готов это сделать, но…

«…В момент, когда Хиом погружал печать в кармин, он повернулся к секретарю, и как бы вспоминая о чем-то, спросил: — Скажите мне! Вы знали американского миссионера Джонстона, неизвестно куда скрывшегося? — и на утвердительный кивок японца продолжил: — Я вообще не люблю миссионеров и считаю их, с точки зрения государственной, зловредным иностранным импортом. Но дело не в том. Чудную вещь рассказал мне Джонстон: он сообщил, что главный ученик Христа трижды отрекся от Него, трижды изменил Ему, пока Учитель жил на земле среди своих учеников. Когда же Он ушел от них, то ученик остался Ему верен до смерти и мученически погиб за Него. Понимаете ли вы это?

Японец явно сдерживался: кости его пальцев хрустнули. Он приподнялся на своих коротких ножках, точно желая казаться выше, и яростно прохрипел: — Вашу печать!.. или я иду за начальником…

Хиом властным движением посадил его на место, и, не выпуская его плеча, громко сказал: — Я тоже трижды изменил: королю, родине и народу, но ей, умершей за свою страну, не изменю. — Вскочив и вдохнув полной грудью воздух, он воскликнул: — Десять тысяч лет живи Корея!

Японец вырвался с трясущейся челюстью и поднятой рукой: перед ним на столе лежали изорванные клочки королевского декрета.

Наступила страшная минута молчания. Потом краска стала медленно появляться на бледном лице секретаря. Он опустил руку, наклонил голову и сел на стул:

— Я недостоин был выполнить возложенное на меня поручение, — тихо сказал он. — Я неопытный дипломат, и мне остается одно — с достоинством вынести ожидающую меня кару.

— И мне тоже, — подтвердил Хиом Сен Киен. — Идите же и выполняйте ваш долг. — И собрав куски разорванного декрета, он подал их секретарю.

Оба поднялись со своих мест и стали друг против друга. Так много раз стояли лицом к лицу Япония и Корея: страна Восходящего Солнца и страна Тихого Утра — два враждующих брата. И восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его.

Министр вежливо поклонился и направился к двери. Японец точно ждал еще какого-то чуда и продолжал стоять на месте, с покорной улыбкой на лице и клочками декрета в руках. Но чудо не свершилось.

Хиом Сен Киен отворил дверь в переднюю, где ему учтиво и холодно поклонился японский „бой“, и вышел на улицу. Навстречу ему радостно блеснуло корейское солнце, точно несущее с неба благую весть, а в совершенно прозрачном воздухе лился восторженный, что-то предвещающий гул Сеула.

Позади раздались поспешные шаги. Хиом Сен Киен оглянулся. В двух шагах от него стоял на коротких ножках маленький японский секретарь, и, опустив обе руки по бокам, отвешивал ему глубокий, почтительный поклон…»

Дурно написанная сценка. Удивительная. Незабываемая.

А потом грянула война Судного дня. Спеша на сборный пункт своего полка, я, неожиданно для себя, сунул в рюкзак эту книгу. Вместе со мной добралась она до Суэцкого канала, была под бомбежкой, лежала у пулемета в лимонном саду под Исмаилией. Вместе со мной вернулась домой.

В ту единственную в моей жизни войну я ничего особенного не совершил. Просто был со своими товарищами там, куда нас посылали, и делал то, что нужно было делать в тех обстоятельствах. Так поступали все.

Мы верили в мудрость наших вождей гораздо больше, чем в собственное мужество, и знали, что Израиль этой войны не проиграет. Мысль о поражении не могла прийти в наши головы. Сокрушительное наступление арабов в начальной стадии войны казалось нам частью гениального плана, разработанного нашим хитроумным одноглазым Одиссеем. Мы были убеждены, что эти арабские недотепы сами полезли в расставленную им ловушку.

Мы верили в это, и, возможно, такая повсеместно распространенная наивность и спасла Израиль. Нам казалось, что наши вожди делают все наилучшим образом, и наша задача заключается лишь в том, чтобы их не подвести. И мы их не подвели.

«Человеческое существование искаженно отражается в зеркале мироздания, — говорится в одном из рассказов Гойера, — но, может быть, это искажение и есть его подлинный смысл».

Прошло много лет, прежде чем я понял, что мир абсурден и человек должен придать хоть какой-то смысл своей маленькой жизни, если он не хочет, чтобы абсурд захлестнул ее.

Вторым читателем книги с неразрезанными страницами стал Авиатар Нур — мой армейский товарищ. Инженер-строитель, он жил и работал в Хайфе, но приписан был почему-то к иерусалимской бригаде, и, встречаясь на сборах, мы уже не расставались до самого конца службы. Родители Авиатара были выходцами из Харбина. Поэтому он свободно владел русским языком, что и послужило толчком к нашему сближению. В армии, кроме него, мне не с кем было общаться по-русски.

Ни до, ни после не встречал я человека столь щедро и разносторонне одаренного. Широкоплечий, с серыми глазами, редкостным обаянием и прекрасной улыбкой, он обладал простой рассудительной силой, с легкостью и сразу покорявшей людей. От природы наделенный сообразительностью и цепкой памятью, он, за что бы ни брался, все делал хорошо. Пописывал философские статейки, неплохо рисовал, отличался отменным вкусом, играл на рояле и даже был чемпионом Израиля по боксу.