Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Вот, например, рассказ «Справочник Гименея», в котором речь идет о друзьях, отрезанных снежной лавиной от всего мира на целых три месяца. Они начинают тяготиться обществом друг друга и вступают в поразительную по своему языковому великолепию словесную дуэль. Привожу по памяти цитату.

«Мистер Грин, — говорю я, — вы когда-то были моим приятелем, и это мешает мне сказать вам со всей откровенностью, что если бы мне пришлось выбирать между вашим обществом и обществом самой обыкновенной куцей, кудлатой, колченогой дворняжки, то один из обитателей этой хибарки вилял бы сейчас хвостом».

Ну, разве не прелесть?

Я вообще-то кошатник, но, увы, у моих домашних была аллергия на эти замечательные создания. Я даже подозреваю, что люди, которые не любят кошек, в предыдущей жизни были мышами. В детстве мама подарила мне сборник шотландских сказок. Была там история про кота, поразившая мое воображение. С тех пор прошло много лет, других сказок из этого сборника я не помню, но рыжий кот так и не покинул моей памяти. И захотелось мне пересказать эту историю.

Жили-были старик со старухой в ветхой избушке на самой окраине густого леса. Он — седой. Густоволосый. Поблекшие глаза его были когда-то синими. И она — настолько высохшая с годами, что стала похожей на мумию. Он когда-то был охотником, жившим в лесной глуши и избегавшим людского общества. Однажды он встретил женщину, согласившуюся разделить его судьбу. После многолетних скитаний они поселились здесь, где на много миль вокруг не было ни одного человека. Старик охотился в лесу на зайцев и куропаток, собирал ягоды и грибы. Они ни в чем не нуждались и ни о чем не жалели. Однажды произошло неожиданное. Неизвестно откуда в их избушке появился кот. Огромный, рыжий красавец с изумрудными глазами, в которых то вспыхивали, то гасли золотые искорки. Гость, не обращая на хозяев никакого внимания, улегся у печки и задремал.

— Смотри, — сказала старуха, — у него разорвано ухо и вся морда исцарапана. Видно, ему здорово в жизни досталось.

Гостя напоили молоком, накормили мясом, и он остался жить в этой избушке, скрашивая одиночество стариков. Было в нем что-то величественное, нечто такое, что заставляло стариков относиться к нему с почтением, граничившим с робостью.

Наступила осень. Небо покрылось косматыми облаками. Начались дожди. Умывшиеся деревья посвежели и выглядели ярко-зелеными. Однажды старик простился со старухой и с котом, дремавшим на лавке у печки, и отправился в лес за грибами и ягодами. Его не было целые сутки, а когда он вернулся, то был так возбужден, что весь дрожал. Он задыхался, потому что бежал. Ему казалось, что за ним кто-то гонится. Отдышавшись и напившись воды, старик рассказал, что с ним произошло.

«Я забрел в самую чащу, — так далеко я еще ни разу не заходил. Там было полно грибов и ягод. Я насобирал целое лукошко, устал и прилег отдохнуть под развесистым дубом. Когда я проснулся, была уже глубокая ночь. В небе сияла полная луна, покрытая легкой дымкой. Стояла мертвая тишина. Вдруг послышались какие-то странные звуки. Они становились все громче и походили на плач. А потом на лесной тропинке появились коты. Их было очень много. Глаза их светились как светлячки. Они душераздирающе мяукали. Любопытство заставило меня осторожно последовать вслед за ними. Внезапно деревья расступились, и мы оказались на большой поляне. В центре ее находился огромный камень, на котором стоял гроб, а в нем находился огромный черный кот. И все коты оплакивали его скорбными душераздирающими воплями. Мне стало страшно, и я убежал».

Как только старик кончил свой рассказ, рыжий кот соскочил с лавки и сказал: «Значит, Черный Билли умер. Теперь я кошачий король». Он выпрыгнул в окно и исчез навсегда.

С тех пор как два года назад Кэт умерла от рака, Лари и Бобби жили вдвоем. Шестилетний Бобби очень тосковал по маме. Он боялся, что отец тоже может уйти туда, куда ушла мать, и он останется совсем один в чужом и враждебном мире. А еще он боялся темноты и поэтому спал при приглушенном свете висящей на потолке лампы. В тот вечер Лари, как обычно, вошел в комнату сына, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Бобби был явно чем-то напуган.

— Папа, — сказал Бобби, — мне страшно. В моей комнате кто-то есть.

— Ну что ты, — бодрым голосом сказал Лари, — тебе это кажется. Никого здесь нет. — Лари открыл дверцы единственного в комнате шкафа. — Смотри — никого, только твоя одежда.

— Папа, — произнес Бобби, — ты под кроватью не смотрел.

Лари пожал плечами и заглянул под кровать. Там лежал Бобби и смотрел на него округлившимися от страха глазами.

— Папа, — сказал он тихо, — там лежит кто-то другой в моей кроватке.

История — это приливы и отливы. Взлеты и падения. Свобода никогда не гарантирована от насилия, следующего за ней по пятам где бы она не возникала. Насилие любит рядиться в тогу абсолютной истины и возникает на сцене именно тогда, когда мы начинаем относиться к свободе как к нечто само собой разумеющемуся и перестаем воспринимать ее как бесценный дар. Вот тогда-то из мрачного мира человеческих страстей возникает какая-то таинственная воля, насилующая свободу в атмосфере всеобщего ликования и повального безумия. Есть какая-то странная и опасная цикличность в истории. Человечество не может продолжительное время беззаботно наслаждаться миром и благополучием, ибо ему свойственна опасная тяга к упоению силой и преступная жажда войны. На пути к своей неведомой цели история создает непостижимые для нас кризисы. Бешеная ярость толпы сменяется рабской покорностью стада. Но всякой тирании приходит конец, хиреют и подыхают «единственно верные» учения, насытившись человеческой кровью, исчезают, как призраки, тираны, и вновь воскресает и торжествует идея духовной свободы, ибо она вечна, как дух.

Еврейство не национальность, а метафизическая общность людей, ставших орудием Божественного промысла.

Черчилль сказал, что в Англии антисемитизма быть не может, потому что англичане не считают евреев умнее себя. К сожалению, сегодня считают и потому предпочитают арабов, у которых вместо интеллекта эмоциональный напор.

Для антисемитизма вовсе необязательно наличие евреев. Шекспир написал «Венецианского купца», хотя ни разу в жизни не видел ни одного еврея. Все они были изгнаны из страны за триста лет до его рождения.

Когда исламский мир обретет способность к самокритике, когда у мусульман появится собственный Лютер, наступит время перемен. Но, к сожалению, этого, по-видимому, не произойдет, потому что эволюция ислама пошла вспять, не к благодатным реформам будущего, а к кровавому изуверскому прошлому.