Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

В 1956 году по распоряжению Хрущева его освободили из тюрьмы и перевели в инвалидный дом во Владимире. Хрущев отнесся к величавому старику с уважением и велел обеспечить его пенсией и квартирой. Несмотря на преклонный возраст, Шульгин продолжал работать над мемуарами, писал статьи и очерки, был одним из создателей удивительного фильма «Перед судом истории».

Я смотрел этот фильм в Советском культурном центре в Варшаве при полупустом зале. Главное впечатление заключалось в том, что его герой внутренне свободный человек, который ничего не боится и открыто говорит, что думает. Советские люди к такому не привыкли, и фильм очень быстро убрали в архив.

Как вообще мог появиться такой фильм? Мысль о его создании зародилась в недрах Владимирского КГБ, офицерам которого было поручено присматривать за исторической личностью. Попав под обаяние этого прирожденного рассказчика и импровизатора, они слушали Шульгина с раскрытыми ртами, возили в черных «Волгах», снабжали дефицитными продуктами и лекарствами, оказывали всякие мелкие услуги. И однажды главному гебисту пришла в голову мысль: «Да ведь этот динозавр — живая история нашей революции. Почему бы не сделать с ним фильм, пока он еще жив?» Обратились к Хрущеву. Тот идею одобрил.

Что же касается провокации «Треста», благодаря которой появилась книга «Три столицы», то в своих поздних заметках Шульгин рассказал следующую историю.

Когда его освободили, то начальник Владимирского КГБ в чине полковника пригласил знаменитого узника к себе. Это был чекист старой закалки, сделавший карьеру еще при Сталине. По его распоряжению в кабинет принесли роскошный обед, его хозяин откупорил бутылку вина и поздравил Шульгина с освобождением. На стене висел портрет Дзержинского. Полковник указал на него рукой:

— Вот кто вас разыграл, Василий Витальевич.

Шульгин усмехнулся:

— Это еще вопрос, кто кого разыграл.

— Что вы хотите сказать?

— Полковник, а вы читали мою книгу «Три столицы»?

— Достать ее трудновато. Она ведь запрещена у нас.

— Но не для вас же.

— Конечно. Я достану.

На следующей встрече, состоявшейся через две недели, полковник сказал:

— Ну, знаете, Василий Витальевич, за эту книгу вас надо бы повесить.

— Несомненно, — засмеялся Шульгин. — Ну а какое наказание вы бы назначили ему? — Он кивнул на портрет Дзержинского.

— При чем тут Дзержинский? Ведь не он, а вы написали эту книгу.

— Да, я написал. Но предложил мне ее написать чекист Якушев. А он не мог бы этого сделать без распоряжения того, чей портрет украшает ваш кабинет. Так кто же кого разыграл?

Закончу свою заметку о Шульгине отрывком из его книги, который не нуждается в комментариях:

«По ночам на улицах Киева средневековая жуть. Среди мертвой тишины и безлюдья раздаются душераздирающие вопли. Кажется, что кричат камни. Это кричат евреи. Кричат от страха. В темноте появляются люди со штыками, увидев их, огромные пятиэтажные дома начинают выть от ужаса. Целые улицы вопят, повинуясь инстинкту жизни. Это вопят евреи. Такой пытке страхом подвержено все еврейское население».

Нина Берберова писала неплохие стихи, хорошие рассказы и посредственные романы. Была остроумным и зорким критиком. По совместительству была первой дамой русской эмиграции. Владела секретом вечной женственности и долгой-долгой молодости. Как женщина была настолько очаровательна, что никто не мог устоять перед ее шармом. Но одновременно была человеком рациональным, жестким и расчетливым. Обладала железной волей и необычайной работоспособностью. Перед поездкой в Швецию за несколько месяцев выучила шведский язык. Те, кто имели счастье или несчастье влюбиться в эту женщину, потом не могли ее забыть.

Набоков часто приглашал ее на завтраки в парижский ресторан «Медведь». Нина Николаевна считала, что и он был в нее влюблен. Но, по всей вероятности, писатель всего лишь изучал опасное очарование женщины, разбивающей людские судьбы. Берберова стала прототипом эксцентричной, взбалмошной и склонной к авантюрам Нины Речной в его первом англоязычном романе «Подлинная жизнь Себастьяна Найта».

Родилась в 1901 году в Санкт-Петербурге. Умерла в 1993 году в Филадельфии. Прожила исключительно насыщенную жизнь, растянувшуюся почти на весь XX век. Ей было о чем рассказать, и она рассказала, написав удивительную книгу «Курсив мой». Я жалею тех, кто ее не читал. Семьсот страниц великолепной хрустальной прозы, насыщенных страстью и пристрастностью, то похожих на огненную лаву, то холодных, как айсберг.

В этой книге слились воедино историк, писатель и поэт. Без нее не было бы той Берберовой, которую мы знаем. В «Курсиве» она выстроила многогранную структуру своей личности, противостоящей рыхлости мира. В этой книге не только воссоздана уникальная панорама интеллектуальной и художественной жизни русской эмиграции в период между двумя войнами. «Курсив» содержит ценные мемуарные и литературные портреты виднейших поэтов, писателей, философов и политических деятелей русской эмиграции. Незабываемой чередой проходят перед нами Андрей Белый, Максим Горький, Марк Алданов, Георгий Иванов, Мережковские, Зайцев, Поплавский, Довид Кнут и множество других. Характеристики Берберовой пристрастны, временами злы, но всегда уникальны. Разумеется, особое место уделяет она своему первому мужу и духовному ментору, замечательному поэту Владиславу Ходасевичу.

Берберова прожила с ним четырнадцать лет и ушла, когда поняла, что он больше ничего не может ей дать. Но, к ее чести, ушла не к кому-нибудь — она не могла его так обидеть, — а в никуда, предварительно сварив ему борщ на три дня и заштопав все носки. Любовная лирика Ходасевича парижского периода посвящена только ей. В том числе и стихотворение «К Лиле» — одна из вершин европейской лирики:

Среди галереи портретов, нарисованных Берберовой уверенной, хоть и не всегда справедливой рукой, особое место занимает Жаботинский. Он, пожалуй, единственный, в ком она не нашла недостатков. Какие отношения их связывали? Этого мы не узнаем никогда.

«Впервые мы встретились в редакции „Последних новостей“, куда он зашел, а потом вышли вместе; прощаясь, он совершенно серьезно сказал мне:

— Запишите в поклонники.

— Запишите в поклонницы, — смеясь ответила я.

Мы стали с ним видеться изредка. Он был небольшого роста с некрасивым умным лицом, энергичным и оригинальным, лицом, „обожженным“ неевропейским солнцем. Выправка была военная. Он был одним из умнейших людей, каких я знала, если умным человеком называть такого, который, во-первых, с полуслова понимает собеседника, и, во-вторых, сам, в течение любого разговора, живет, меняется, творит, меняет других, „говорит глазами“. У него был юмор, внимание, даже жадность к собеседнику, и я часто буквально пила его речь, живую, яркую, своеобразную, как и его мысль».