Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Грянула война. Немцы заняли Париж. Юрий Мандельштам мог уехать, но решил остаться. Он боялся потерять работу, боялся за малышку дочь. К тому же, как и многие в то время, считал, что все как-нибудь обойдется.

Вечером 10 марта 1942 года, после наступления комендантского часа, пришедшие с проверкой французские полицейские не обнаружили Мандельштама в его квартире — он спустился к приятелю, жившему этажом ниже. Разумеется, нужно было немедленно бежать, но по свойственному ему простодушию он этого не сделал. На следующее утро пошел в префектуру отметиться и домой уже не вернулся.

Юрий Владимирович Мандельштам умер 15 октября 1943 года в концлагере, в польском местечке Яворжне.

Солнечным весенним днем Марк Мазья, коренной петербуржец, литератор с абсолютным поэтическим слухом, сам нею жизнь писавший стихи, дарил мне Петербург Достоевского. Мы вдоволь находились по черным лестницам и дворам-колодцам, похожим на мрачные, устремившиеся ввысь туннели, сохранившие странное очарование былых времен. «Петербург Достоевского, — считал Марк, — это монстр, наделенный своеобразной прелестью и обладающий магическим влияниям на души людей. Это оазис, возникший на мерзлой земле, который был не только соучастником преступлений, но и соавтором многих безумных идей и теорий». Мне повезло: о таком гиде, как Марк, можно было только мечтать.

— Хочешь увидеть могилу Мандельштама? — спросил Марк, когда мы вышли из парадной дома, где проживала старуха-процентщица.

— Шутишь? — удивился я. — Мандельштам умер от дистрофии в декабре 1938 года и зарыт в общей яме с другими таким же несчастными. Его могилы не существует.

— Да не Осипа Эмильевича, а Роальда Чарльзовича, — улыбнулся Марк.

— Роальда? Ну конечно, хочу.

Я уже был знаком со стихами этого удивительного поэта, опубликованными в альманахе «Аполлон-77» Михаила Шемякина.

И вот мы в Автово, на кладбище Красненькое, названном гак потому, что рядом протекает речушка с одноименным названием. Марк идет быстро. Думаю, что эту могилу он мог бы найти с завязанными глазами.

Серебрятся на солнце деревья, еще не успевшие обрести листву. Пахнет набухшими почками и сырой землей. Прямо перед нами, под сенью двух деревьев, могильный холмик с грубо сработанным крестом. На нем табличка:

МАНДЕЛЬШТАМ РОАЛЬД ЧАРЛЬЗОВИЧ 1929–1961

АРЕФЬЕВ АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВИЧ 1931-1978

Я интересуюсь, кто такой Арефьев, и почему он здесь…

— Художник, — лаконично говорит Марк.

— Хороший? — задаю глупый вопрос.

— Очень хороший и один из ближайших друзей Роальда. Арефьев умер в эмиграции в Париже в 1979 году. В своем завещании просил, чтобы его прах перенесли на родину, когда это станет возможным, и захоронили в одной могиле с Роальдом Мандельштамом. Его волю удалось осуществить только в минувшем году.

Со временем Роальда Мандельштама вновь «уплотнили». В 1998 году в Санкт-Петербурге умер еще один из его друзей, художник Рихард Васми, также пожелавший найти вечное упокоение в его могиле.

В 2012 году крест на тройной могиле сменил памятник. Строгий черный камень, а вокруг нагромождение деревянных чурбаков, которые легко использовать для душевных излияний вокруг вкопанного в землю небольшого столика. Здесь всегда много цветов. Видно, что любители живописи и поэзии это место любят и часто посещают, чтобы вдали от мирской суеты помянуть трех друзей: двух замечательных художников питерского андеграунда и одного поэта-изгоя.

Судьба петербургского поэта Роальда Мандельштама удивительна и страшна. Его отец Чарльз Горович родился в еврейской семье, эмигрировавшей в Соединенные Штаты из России еще до революции. Родители Чарльза, плохо адаптировавшиеся в Америке, дома говорили только по-русски и сумели привить своему единственному ребенку любовь к стране, которую он никогда не видел. С годами это чувство лишь усугубилось.

Великолепно сложенный, с широкой грудной клеткой и длинными руками, Чарльз идеально подходил для бокса, и даже стал чемпионом какого-то штата в легчайшем весе. Успешно окончил колледж. Впереди маячила перспектива приличной карьеры, но его душа рвалась в Советский Союз, дабы поучаствовать в строительстве лучезарного будущего.

В 1926 году эта мечта осуществилась. Вначале все шло хорошо. Власти разрешили новому гражданину СССР поступить в Ленинградский технологический институт. Он стал выступать на ринге. Одержав ряд побед, получил звание мастера спорта.

В 1931 году Чарльз женился на Елене Иосифовне Мандельштам. У них родился сын, которого назвали Роальдом и честь знаменитого путешественника Роальда Амундсена, весьма популярного тогда в Советском Союзе.

Но бывшему гражданину США, носящему имя Чарльз, да к тому же еврею, не суждена была спокойная жизнь. Вскоре после рождения сына он был арестован и отправлен на несколько лет в лагеря, а затем в ссылку в Казахстан.

Когда началась война, Елена Иосифовна отправила сына в Казахстан к отцу, и он, таким образом, избежал блокады.

В Ленинград Роальд смог вернуться лишь в 1947 году. После успешного окончания школы поступил в Политехнический институт. Тогда и грянула беда. Он заболел, и вердикт врачей был ужасен: костный туберкулез. От этой болезни нет спасения. Какая уж тут учеба.

Он жил в узкой и длинной, похожей на гроб, комнате на Садовой у Калинкина моста, под самой крышей. Чем не мансарда? Но ведь Ленинград это не Париж с его теплым климатом. С костным туберкулезом и астмой в таком месте жить совсем не весело.

Мебели в этой комнате почти не было. Зато были книги. Много книг. Он редко выходил из дома. Лежал в кровати и писал. Исписанные листки падали на пол, накрывая его белым саваном. Чтобы избавиться от чудовищной боли, принимал лошадиные дозы морфия, иначе не смог бы думать и сочинять. Морфий был его единственным спасением. Его руки были исколоты как у профессионального наркомана.

Да он и был им — не по своей воле, конечно. Морфий ему доставала сестра, работавшая лаборанткой в аптеке. Деньги на жизнь давала мать, отрывавшая какие-то крохи от своей жалкой пенсии. Кое-что присылал отец из Казахстана. Помогали, чем могли, друзья-художники.

Роальд Мандельштам не имел ничего общего с поэтическим дискурсом своего времени. Идеал поэта-гражданина был ему чужд. Он жил в ином измерении. Его поэзию питали родники Серебряного века и античного мира. Но именно он стоит у истоков ренессанса ленинградской поэтической школы 60-80-х годов. В его творчестве наличествовали все основные компоненты подпольной петербургской культуры за двадцать лет до ее расцвета. Вот некоторые из них.