Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Я поспешно разрезаю страницы — и горечь разочарования долго не покидает меня.

Досказать осталось немногое. «Семилепестковый лотос» я оставил себе, а приятельнице предложил взамен самую ценную из моих раритетных книг. Это была ошибка. Она книгу взяла, но с тех пор исчезла гармония в наших отношениях. Наши встречи становились все реже и наконец прекратились совсем.

Я приехал в Иерусалим прямо из кибуца Ган-Шмуэль, где полгода учил иврит, сочетая занятия в ульпане с подсобными работами. Шел 1966 год. Об исходе евреев из СССР тогда было смешно даже мечтать. Железный занавес хоть уже начал ржаветь, но еще не утратил своей монолитности. В Иерусалиме я никого не знал, и одиночество настолько угнетало меня, что я разучился улыбаться. Фатальное отсутствие денег заставляло браться за любую работу. Я был грузчиком, строительным рабочим, землекопом. В маленькую съемную комнатку в Катамонах обычно возвращался уже под вечер совершенно опустошенный. А потом начались занятия в университете, и у меня осталась лишь одна возможность заработка: ночная охрана. Разумеется, я уставал и не высыпался, но потом привык к такому ритму жизни.

Моя семья репатриировалась в Израиль через Польшу после двух лет пребывания в Варшаве. Так что я хорошо знал польский язык. В Иерусалимском университете было тогда немало польских евреев. Увы, большинство из них не прижились здесь и отправились искать счастья в другие страны.

С Яном я познакомился в университетском кафетерии. Он сидел за столиком один, пил кофе, непрерывно курил и читал книгу. С удивлением я увидел, что это польский перевод «Илиады». Я заговорил с ним на польском языке, что его почему-то не удивило, и попросил разрешения подсесть к его столику.

— Сегодня редко читают эту книгу, — сказал я.

Ян пожал плечами:

— Ну и что? Ее величие от этого не становится меньше. «Илиада» — это величественный храм, недосягаемый для критиков, равнодушный и к хуле, и к похвале. Разве не удивительно, с каким добродушным юмором описывает Гомер богов и людей? Он снисходительно взирает на них свысока, как на малых детей. А с каким изумительным искусством у него выписана каждая сцена. С такой тщательностью в старину расписывали античные вазы.

— Интересно, — сказал я, — что читатель обычно симпатизирует троянцам. Греки же, за исключением Одиссея, изображены Гомером как напыщенные хвастуны.

С тех пор мы с Яном подружились. Высокий. Лицо худое. Глаза голубые. Волосы светлые. Лишь крючковатый нос выдавал в нем потомка Авраама. Он был умен, начитан, импульсивен. Ссорился бурно, но так же бурно мирился. Наше общение продолжалось полтора года. Потом Ян неожиданно исчез. Много лет спустя я узнал, что он умер во Франции.

Россию Ян не любил, а какой поляк ее любит? Русских писателей не жаловал. Однажды он пришел ко мне и сказал:

— Я был в Тель-Авиве в польском букинистическом магазине. Купил сборник эссе Чеслава Милоша, который давно искал. И вдруг увидел на полке сиротливую кириллицу. Какой-то Газданов. «Ночные дороги». Издательство Чехова, 1952 год. Это имя тебе что-то говорит?

— Ровным счетом ничего.

— Ну, я все равно купил ее для тебя.

«Ночные дороги» я прочел залпом в тот же день и был потрясен. Прежде всего, языком. Фразы текли с непринужденной естественностью, прозрачные, как горный ручей, расцвеченные самоцветами точных метафор. Поразил меня и литературный прием, характерный для почти всех произведений Газданова: перенос центра тяжести с события на его восприятие. И конечно же, удивительный сюжет, открывающий перед автором почти неограниченные возможности.

Герой «Ночных дорог» работает в Париже ночным таксистом. В романе нет фабульного единства. Внешняя канва этой удивительной книги представляет собой калейдоскоп случайных встреч, наблюдений и размышлений. Глубинный же ее уровень изображает метафизический ночной Париж и путешествие героя по темным маршрутам собственного подсознания.

Прочитав «Ночные дороги», я уже знал, что Газданов писатель высочайшего уровня. Могучий дуб, резко выделяющийся на фоне литературного мелколесья. С той поры он вошел в мою жизнь и уже не покидал ее.

Великий исход российской интеллигенции на Запад после «окаянных дней» 1917 года пестрит блестящими именами деятелей культуры, философии и науки. Если говорить только о литературе, то как не вспомнить Бунина, Шмелева, Зайцева, Куприна, Мережковского, Гиппиус, Ходасевича, Алексея Толстого и многих других. Все они сложились как творческие личности ещё до революции и были привержены литературной традиционности. Почти никому из них не дано было прочувствовать и творчески осмыслить трепетный ритм военных и послевоенных лет. Но эмиграция оправдала себя уже тем, что из ее недр вышли два великих мастера: Газданов и Набоков.

К Набокову у меня отношение сложное. Его творения превосходно имитируют жизнь. Это как искусственные цветы — выглядят превосходно, но не пахнут. Зато он изумительный стилист. Язык его прозы доведен до абсолютного совершенства. Читаешь «Весну в Фиальте» — и опускаются руки. Но Набоков, ставший со временем классиком и англоязычной литературы, был не участником жизни, а ее соглядатаем, с чисто британской надменностью сохранявшим дистанцию между собой и читателем.

Проза Набокова — великое искусство. Проза Газданова — великая магия. Газданов изображает человеческую жизнь в виде развернутой метафоры — как путешествия и остановки. Сюжет играет второстепенную роль. Главное — внутреннее развитие чувств, последовательность психических состояний, через которые автор ведет читателя. Благодаря четко выстроенным повествовательным структурам, читатель впадает в состояние, близкое к упоению, грезам или сну. Он становится частью ландшафта внутренних состояний. Газдановская проза фиксирует сочные куски жизни, где слово играет роль мистерии. Мистерия по-гречески — таинство. За разглашение тайн греческих мистерий виновного ждала смерть.

Гайто Газданов написал восемь великолепных романов и более сорока рассказов. Критики эмиграции называли его «русским Прустом». Как и у Пруста, у Газданова место действия — не улица и не город, а душа, пытающаяся найти в прошлом ключи к пониманию настоящего.

Газдановы, выходцы из Северной Осетии, в начале XX века поселились во Владикавказе. Осетин по происхождению, Гайто не знал осетинского языка и помнил Кавказ лишь по детским впечатлениям. Однако ни характер писателя, ни восприятие им мира, ни образность его прозы непостижимы без понимания его осетинских корней.

Отец писателя Иван Сергеевич окончил Лесной институт в Петербурге. Мать — Бестужевские курсы. Гайто — русские друзья называли его Георгием — учился в кадетском корпусе, а затем в харьковской гимназии.